Сын охотника - Константин Эрендженов

– Старший сержант Бурулов, почему вы сразу не доложили начальству о предательстве Бадмы Цедяева? – жестким голосом спрашивал майор.

– Стыдно было за однохотонца, – угрюмо ответил Мерген, сидевший против него с низко опущенной головой.

– Значит, стыд у вас на первом месте. А как же с воинским долгом, с воинской честью?

– Виноват, товарищ майор, – ответил Мерген, еще ниже опуская голову.

– Вот вам бумага, садитесь и пишите рапорт. Опишите все так же подробно, как вы мне рассказывали, – пристукивая указательным пальцем по столу, говорил майор. – Особо точно изложите причину, почему вы не стреляли в предателя, когда увидели его под белым флагом, и во второй раз, когда он вел врагов к землянке.

– Товарищ майор, я же вам по-честному сказал, что не успел выстрелить: нагнулся он. Я бы его только ранил…

– Я знаю, как вы стреляете, Бурулов, и не верю, что вы могли не успеть. И трибунал вам не поверит.

– Трибунал? – казалось, не только голосом, но всем своим существом повторил Мерген и даже привстал.

– Пишите! – положив стопку серой бумаги на край стола и ручку, майор уткнулся в какие-то записи.

Онемевшими пальцами Мерген взял ручку и долго целился а чистый лист бумаги.

До сих пор Мерген Бурулов получал только благодарности. А теперь он, как на горячей сковородке, стоял перед строем всей роты и слушал беспощадное обвинение майора в сокрытии тяжкого преступления Бадмы Цедяева. Слова майора можно было истолковать как обвинение Мергена в соучастии. Да, много можно было сделать выводов из его жесткой, напористой речи. Но Мерген уже знал, что может сказать майор, и почти не слышал его. Перед его потупленным взором болтался белый флаг, вывешенный на дереве его земляком, которого майор назвал другом детства. Мерген в который раз переживал в душе все то, что тогда пережил наяву. Он проклинал себя за то, что сразу не доложил командиру взвода о предательстве Бадмы. «Пропал Бадма», – только и сказал он тогда, подразумевая под этим «пропал» все, что случилось.

– Мерген Бурулов, – особо сурово повысив голос, воскликнул майор так, что Мерген вздрогнул. – По всем статьям ваше дело следует передать военному трибуналу. Но учитывая ваши боевые заслуги, учитывая то, что это первая ваша провинность, я ограничусь гауптвахтой, – и тоном ниже добавил, словно весь свой гневный пафос спускал на тормозах – на три дня!

Вздох облегчения прошел по роте. Майор настороженно пробежался глазами по строю. «Что это значит?»– казалось, спрашивал он. Кивнул командиру роты, мол, выполняйте приказание, и ушел.

Началось самое позорное из всего, что до сих пор случалось с Мергеном Буруловым.

Когда майор удалился, командир роты и командиры взводов вернулись в строй. Перед строем, на широкой пыльной дороге, среди улицы остался только он, обвиняемый в тяжком воинском преступлении Мерген Бурулов. Около сотни бойцов, его друзей и товарищей, смотрели на него как на отверженного. Так, по крайней мере, казалось ему самому. Из окон домов деревни, в которой стояла часть, наверное, тоже не менее сотни любопытных глаз смотрели на него. Где-то, может быть, из-за уголка выглядывала та синеокая со светлой льняной косой, что приносила вчера молоко для раненых и просила показать ей самого «геройского героя». И дернул же черт старшину за язык, он, не задумываясь, указал ей на Мергена, правда с оговоркой, что этот «геройский герой» женат.

«Кермен! – словно пропел он. – Слышала, синеокая, такое имя? Звенит, как золотой червонец. Так что ты ему глазки не строй. Лучше другому улыбнись. Видишь, какие мы! Все геройские!»

Надо же! Только вчера он так говорил, этот усатый широколицый старшина Голованенко. А теперь он строго, отчужденно подошел и снимает с него погоны. Делает он это без злости. Не срывает. А по-хозяйски бережно отстегивает их. Но Мергену кажется, что он не погоны с гимнастерки снимает, а жилы его вытягивает откуда-то из глубины, из-под самого сердца.

Белый флаг Бадмы хлестал и хлестал его по лицу… На самом же деле, это старшина снял с его груди орден, медали и даже значок «ворошиловского стрелка», полученный еще до войны. Снял и ремень.

Дрогнул Мерген. Ему показалось, что его раздели донага и сейчас начнут пороть, как это случалось в детстве. И вдруг он вспомнил, что и тогда не раз терпел все из-за того же Бадмы. Однажды Бадма убил курицу соседей Хары Бурулова и подбросил так, чтобы увидела ее бабушка Мергена. Тут же Бадма оставил рогатку Мергена, которую накануне выменял у него. Узнав рогатку внука, бабушка не стала слушать никаких оправданий, содрала штаны и при соседях исхлестала на нем несколько хворостин…

Старшина же пороть Мергена не стал. А, приставив двух бойцов-конвоиров, скомандовал: «Кругом!» – и увели Бурулова на окраину села, к бывшему колхозному амбару. Дверь амбара старшина открыл сам. Осмотрел голые закрома.

– Все оборудовано по высшему принципу гауптвахты – никаких развлечений, никаких удобств, кроме голых досок! – приподнятым тоном сказал он.

Но выходя из амбара, старшина сочувственно посмотрел на Мергена. Достал из кармана два кусочка сахара. Положил на угол тесового закрома и совсем уже добродушно проговорил:

– Подсластишь свою горькую жизнишку. А вообще, Мерген, – при этом он совсем по-братски положил руку на плечо провинившегося, – мы с тобой еще повоюем! Только ты того… глаза береги. Глаза для стрелка главное…

Проснулся Мерген от грохота и грома. Спросонья пошарил вокруг себя. Винтовки не нашел. И только после этого вспомнил все, что с ним произошло. Сел на высоком пороге амбарной двери и почувствовал, что весь он в холодном поту. Прильнул глазом к щелке в двери и понял, что это только здесь темно, как в погребе, а на дворе уже день. И там кипит, видимо, большой бой, судя по орудийной и ружейно-пулеметной стрельбе, от которой все дрожит.

Немцы, очевидно, пошли в наступление. Нашим туго. Ребята дерутся. А он сидит вместе с голодными мышами, которые ночью до того обнаглели, что бегали по его лицу. Как же все это глупо!

«То говорим, что сын за отца не отвечает. А то вот за какого-то выродка, с которым сызмальства вел борьбу, упекли в эту тьму! – сетовал Мерген. – Какая польза от того, что я тут валяюсь без дела…»

За дверью послышались шаги, потом голос старшины:

– Там нашего охотника мыши не утащили?

Часовой что-то буркнул и загромыхал железным запором. Раскрылась тяжелая дубовая дверь, и в ярком сиянии солнечного утра показался старшина с дымящимся котелком в одной руке и половиной булки хлеба в другой. Но Мерген словно и не заметил всего этого. Его внимание привлекало прежде всего то, что творилось на улице. В открытую дверь еще слышнее стала ружейно-пулеметная стрельба, уханье снарядов, визг пролетающих мин.

– Они что, опять голову поднимают? – кивнул Мерген в сторону вражеских позиций.

– А то как же! – с досадой ответил Голованенко. – Хвастаются каким-то новым оружием, вот и неймется, – поставив еду на широкий деревянный порог, старшина заторопился. – Побегу, а то нужно хозяйство подальше в лес упрятать, – и с упреком бросил Мергену – Не вовремя ты сюда попал. Ты там во как нужен! – он чиркнул себя по горлу и уже издали крикнул часовому – Не закрывай сарай, а то вдруг пожар или попадание.

Часовым оказался боец из одного с Мергеном взвода Сергей Портнов. Он сразу же, как ушел старшина, признался, что был в числе тех, кто так облегченно вздохнул, когда услышал, что не будет трибунала.

– Ты давай ешь покрепче, – видя, что Мерген даже не взялся за ложку, сказал Портнов. – Нам с тобой, может, вместе придется защищать этот амбар от фашистов.

– Кому он нужен, – не поднимая глаз, ответил Мерген и, достав ложку из-за кирзового голенища, начал есть гречневую кашу с мясной тушенкой. – Старшина выложился, кормит на весь день.

– Похоже на то. Вон как смолят из «самоваров». Видно, затевают что-то нешутейное, – заметил Портнов.

В этот момент совсем неподалеку, за грядой кустарников, началось сперва недружно и робко, а потом все мощней и громче и вот уже загремело русское «ура!».

Но откуда-то слева, кажется, прямо с улицы, ударил немецкий пулемет. Громкое «ура» тут же словно ветром стало задувать. «Ура» заметалось то вправо, то влево. Потом и совсем умолкло. Перестал строчить и пулемет.

– Где он там засел? Сергей, тебе не видно? – в тревоге спрашивал Мерген. – Разреши подняться на порог, посмотреть, где он, фашист проклятый с пулеметом.

– Да смотри, – махнул часовой, сам тоже поглощенный высматриванием вражеского пулеметчика.

Мерген поднялся на порог, потом встал на старые козлы, стоявшие за дверью, но ничего не увидел.

И вдруг снова, значительно левее и ближе к пулеметному гнезду, с новой силой всколыхнулось: «Ура!»

– Видимо, у наших нет другого выхода, как пробираться прямо на пулемет, – процедил сквозь зубы Портнов.

– Обойти не могут? – закричал на него Мерген, словно тот во всем был виноват.