Дорога на Стрельну - Даниил Аль

С самого начала он твёрдо поверил в то, что все хорошее, доброе, гуманное, передовое и правдивое на земле — это и есть коммунизм. А все жестокое, отсталое, тёмное и лживое — это злобный мир его врагов. Папе Шнитову очень хотелось дожить до полного торжества добра и правды. Для скорого осуществления этой мечты были вроде бы уже готовы все условия: власть находилась в руках рабочих и крестьян… Но тёмные силы зла — мировой капитал, а теперь и его новые наёмники — фашисты — не дают и не дают передышки. Всю жизнь приходится с ними воевать! Этой борьбе Папа Шнитов отдал себя целиком. Как говорили в революционные годы, беззаветно.

Зимой сорок третьего, когда Папа Шнитов пришёл замполитом в роту, на Ленинградский фронт в составе пополнений с Большой земли прибывало много узбеков и казахов. Фашисты через радиоустановки на передовой и с помощью листовок старались сеять рознь между советскими бойцами различных национальностей. Успеха эта пропаганда не имела. Но политработники фронта усилили внимание к интернациональному воспитанию бойцов. Поэтому никто не удивился, когда на политзанятиях, которые Папа Шнитов проводил на эту тему, появился сам начальник политотдела, полковник Хворостин.

Занятие проходило в просторной палатке полкового медицинского пункта, свободной от раненых. Вчерашних уже эвакуировали в медсанбат. Новые пока не поступали — на передовой было сравнительно спокойно. Через слюдяные окошки в палатку проникал бледный свет серого зимнего дня. Бойцы сидели в шинелях и в шапках вокруг длинного стола, сколоченного из трех досок, и на табуретках вокруг железной печурки.

Когда полковник, высокий, сухощавый, в белых фетровых бурках и в каракулевой папахе, вошёл, все поднялись с мест. Папа Шнитов склонил голову на правое плечо, навстречу поднятой для приветствия руке, и попросил разрешения начать политзанятия. Полковник утвердительно кивнул:

— Разрешаю.

Затем он прошёл вперёд и сел на табуретку, торопливо освобождённую его давним знакомцем ефрейтором Нониным.

Папа Шнитов был, само собой, взволнован присутствием своего начальника. Тем более что полковник вынул блокнот и приготовился записывать. Прежде чем заговорить, Папа Шнитов несколько раз покашлял в кулак, чтобы оттянуть время.

— Вот что, друзья-товарищи, — начал он наконец. — Хочу я задать вам один вопрос. Для ясности спрошу словами известной песни: «Что мы защищаем, что мы бережём?» Кто ответит?

Солдаты, тоже возбуждённые присутствием полковника, отвечали охотно, тем более что ответить можно было безошибочно:

— Родину!

— Землю свою защищаем!

— Свободу!

— Советскую власть!

Полковник Хворостин все эти ответы записал для отчёта политотделу армии о посещении им политзанятия в подразделении на передовой.

— Все верно, товарищи, — сказал Папа Шнитов. — Только ещё не все вы сказали. Поэтому позвольте дополнить.

При этих словах он откинул крышку лежавшего перед ним блокнота и бросил взгляд на страницу, усеянную чернильными синяками. Папа Шнитов знал, что ничего там не вычитает. Но знал и то, что политзанятия полагается вести по подготовленному материалу. Впрочем, он и сам не сомневался в том, что речь, произносимая «без бумажки», не вызывает у слушателей такого доверия, как та, которая опирается на заранее подготовленный текст. Теперь, после того как его взгляд побывал на странице блокнота, Папа Шнитов произнёс уверенно и весомо:

— Каждый из нас обязан защитить, уберечь в себе человека!

Такой поворот был для слушателей неожиданным, и внимание их окрепло. Любопытство отразилось и на лице полковника.

— Что это значит, товарищи мои дорогие? На войне человек убивает. Сам в каждый момент может ждать смерти. Живёт человек на войне в условиях порой нестерпимо нечеловеческих. Лишения переносит неимоверные. Во всей этой обстановке человек не стойкий, не закалённый именно в своей человеческой сути может облик человеческий потерять. Может озвереть. Разве не это самое произошло с гитлеровскими вояками? Повторяться про их зверства я не буду. Про это вы знаете и из печати, а кое-что и по письмам от своих родичей с освобождённых от фашистов территорий. Но интересно ответить на вопрос — почему это с немецко-фашистскими солдатами происходит? И почему, наоборот, наш советский воин не теряет на войне своего человеческого облика и достоинства? Может быть, кто-нибудь из вас подскажет, товарищи? — Папа Шнитов испытующе оглядел своих слушателей.

— Воспитания различная, — сказал боец Пантюхов. Все дружно расхохотались.

— А что, неплохо сказано, — улыбнулся полковник Хворостин.

— У нас в роте народ грамотный, товарищ полковник, — поспешил заметить Папа Шнитов. — Так вот, товарищи. В этом вся и суть. Фашиста с детства воспитывают в презрении и ненависти к другим народам. Он, мол, сам, немец, — цветок, а мы все, в том числе и англичане, и французы, и все прочие, всего-навсего для этого цветка удобрение! При таком воспитании все человеконенавистнические и зверские инстинкты на войне развязываются окончательно. Другое дело — наш человек. Он с детства воспитывается в уважении и дружбе к другим народам.

Папа Шнитов снова заглянул в блокнот и для убедительности слов, которые собирался произнести, упёр палец в середину страницы.

— Каждый человек, — продолжал он, — с древних времён имеет своё особое звание: русский, итальянец, казах, англичанин, украинец, немец, грузин, француз, узбек, поляк и так далее. Это звание указывает, к какому именно он принадлежит народу. И каждый своим народом гордится. Да и как же иначе?! Народ дал ему все: и язык, и хлеб, и песни, и обычаи, и свою красивую народную одежду… Таких, которые свой народ не любят, вроде бы и не бывает… Или, быть может, я ошибаюсь? Может быть, среди нас есть такие?

— Нету таких! — прокричали несколько голосов.

— Такых дурных нема ниде! — убеждённо пробасил Охрименко.

— Таких дурных я и не встречал, — подтвердил Папа Шнитов. — Но ты, Охрименко, ответь мне все-таки на такой вопрос… Только прямо, по-честному, не стесняясь полковника…

— Да, да. Попрошу непринуждённо, — сказал полковник Хворостин.

— Скажи по-честному: а не означает ли твоя любовь к своему народу того, что другие народы, например русские, поляки и прочие, для тебя люди сортом пониже, которых можно обзывать всякими словечками, вроде «кацап», «лях» или тому подобными?

— Хиба ж я Петлюра или Бандера який-нибудь? — надулся Охрименко.

— Так и знал! — радостно откликнулся Папа Шнитов. — И могу, Охрименко, сказать, кто ты при таких взглядах будешь. Украинский интернационалист! Честь тебе и слава за это, сержант Охрименко!

Папа Шнитов сделал паузу, оглядел бойцов и сказал:

— Это и ко всем относится. У нас тут, я полагаю, других людей и быть не может. Хочу, как старший по возрасту, с вами поделиться…

Папа Шнитов закрыл крышку блокнота и отодвинул его от себя. Это означало, что он переходил от материалов к личным воспоминаниям.

— Я, товарищи, не меньше любого другого люблю наш народ. Особенно за его русский революционный размах… Но когда революция распахнула нам ворота в широкий интернациональный мир, когда рядом со мной в бою за свободу моего народа увидал я и латышей, и венгерцев, и украинцев, и туркестанцев, и кавказцев, и монголов, и многих других, тогда расширилась моя грудь таким глубоким и чистым вздохом, каким раньше никогда не дышала. Поняли мы все уже тогда и умом, и сердцем, и печёнкой, что мы теперь не только русские, венгерцы, украинцы, кавказцы и прочие, и прочие, а что все мы теперь ещё и люди! Люди! И выходило так: все то, что было на земле до этого, то есть до революции тысяча девятьсот семнадцатого года, — это была ещё не сама человеческая история, а ещё только предлюдия.

— Предыстория! — выкрикнул ефрейтор Нонин.

Полковник Хворостин поднял на него глаза и неодобрительно покачал головой.

— Можно и так, — мирно согласился Папа Шнитов. — Будем закругляться. Так вот… Фашисты чего в первую очередь хотят? Они хотят нас расчеловечить. Разогнать обратно по своим национальным огородам. Сидите, мол, варитесь в собственном соку. Нам вас тогда легче будет сожрать поодиночке. Только, как правильно сказал сержант Охрименко, нема дурных!

Полковник Хворостин одобрительно покачал головой. Это придало Папе Шнитову дополнительную уверенность и помогло закончить речь на высокой ноте.

— Так давайте же, товарищи мои дорогие, будем насчёт изложенного чрезвычайно бдительными. Если кто-нибудь и когда-нибудь при вас начнёт проводить агитацию, чтобы нас поссорить, друг на друга натравить, то есть загнать нас назад в предлюдию, то будем знать: это фашист! В каком бы обличье он ни вылез на свет божий: в бухарском халате, в украинской рубашечке, в еврейском лапсердаке или в русской поддёвке! Фашист, и все тут!.. А как надо разговаривать с фашистами — это вы, товарищи, хорошо знаете!