Последний предел - Даниэль Кельман

— Я очень рад, само собой, — сказал он, — но как там у тебя продвигается дело?

— Замечательно, — ответил я, — лучше, чем я ожидал, старик мне уже такого нарассказал, я и не надеялся ничего подобного услышать, это будет сенсация, обещаю, но подробностей пока не выдам. Но знаешь, тут возникли непредвиденные расходы, и…

В этот момент мой голос поглотило шипение.

— Расходы, — повторил я, — расходы…

— Очень плохо слышно, — прокричал Мегельбах, — перезвони попозже!

— Я не могу ждать, — взмолился я, — мне срочно нужно…

— Ты не вовремя, идет совещание, не понимаю, почему секретарша нас вообще соединила…

— Речь идет о такой мелочи, — вставил я, — всего о…

— Удачи, — воскликнул Мегельбах, — желаю удачи, уверен, это будет грандиозный проект.

Тут он положил трубку. Я позвонил еще раз, теперь уже ответила секретарша:

— Очень сожалею, господина Мегельбаха нет в офисе.

— Да быть не может, я же только что с ним…

— Не хотите ли что-то передать? — язвительно спросила она.

— Перезвоню попозже.

Я отправился к Каминскому. В дверь к нему как раз стучался вспотевший официант с подносом в руках.

— Это еще что такое? — возмутился я. — Никто ничего не заказывал.

Официант облизнул губы и злобно взглянул на меня. На лбу у него виднелись капли пота.

— Заказывали, в номер триста четыре. Только что звонили. Первое, второе и третье, всего по две порции. Вообще-то в номер у нас ничего не доставляют, но он сказал, что доплатит.

— Ну наконец-то! — воскликнул Каминский из-за двери. — Несите сюда, вы должны нарезать мне мясо! Вам придется подождать, Цёльнер!

Я повернулся и побрел к себе в номер.

Когда я вошел, звонил телефон. Наверняка Мегельбах, решил я, хочет попросить извинения. Я снял трубку, но услышал только долгие гудки, — я ошибся, звонили по мобильному телефону.

— Где вы? — крикнула Мириам. — Он у вас?

Я отключил телефон.

Раздался еще один звонок. Я взял трубку, отложил ее, подумал. Глубоко вдохнул и поднес ее к уху.

— Алло! — начал я. — Как дела? Откуда у вас мой номер? Обещаю вам…

Больше я не сумел вставить ни слова. Медленно ходил туда-сюда, подошел к окну, постоял, прижавшись лбом к стеклу. Опустил телефон и выдохнул: стекло слегка затуманилось. Снова поднял аппарат к уху.

— Вы что, хотите выставить себя на посмешище? — сказал я. — Никто его не похищал! Да он прекрасно себя чувствует, мы просто путешествуем вместе. Присоединяйтесь, если хотите.

Я невольно отдернул телефон от уха — оно у меня даже заболело. Рукавом протер запотевшее стекло. Даже держа телефон в полуметре от головы, я различал каждое слово.

— Вы разрешите мне хоть что-нибудь вставить?

Присел на кровать. Свободной рукой включил телевизор: в декорациях, долженствующих изображать пустыню, скакал всадник, переключил на другой канал, домохозяйка любовалась полотенцем, на другой канал, редактор новостей культуры Верена Мангольд с серьезным выражением лица что-то говорила в микрофон, выключил.

— Так вы разрешите мне сказать?

На сей раз удалось. Она замолчала так внезапно, что я этого даже не ожидал. Несколько секунд мы оба ошеломленно вслушивались в тишину.

— Во-первых, на слово «похищение» я никак реагировать не буду, до такого уровня выяснения отношений я не опускаюсь. Ваш отец просил меня его сопровождать. Для этого мне пришлось изменить свои планы, но из уважения и… дружеского расположения я согласился. Наш разговор я записал на кассету. Так что забудьте о полиции, над вами просто смеяться будут. Мы остановились в первоклассном отеле, ваш отец удалился в свой номер и просил его не беспокоить, завтра вечером я привезу его обратно. Во-вторых, нигде я не рылся! Я даже не видел ни подвала, ни письменного стола. Это чудовищная инсинуация! — Уж теперь-то она, наверное, заметила, что меня голыми руками не возьмешь… — И в-четвертых… — я запнулся… — в-третьих, о цели нашего путешествия я вам ничего не скажу. Пусть он сам потом объяснит. Я слишком… многим ему обязан. — Я встал, мне понравилось, как звучит мой голос. — Да он просто расцвел. Свобода идет ему на пользу! Если бы я рассказал вам, что он только что… Давно пора было кому-нибудь вытащить его из этой тюрьмы!

Что? Я изумленно прислушался. Мне не показалось? Я нагнулся и зажал другое ухо. Нет, не показалось.

— По-вашему, это смешно?

В ярости я стукнулся коленом о тумбочку.

— Да, именно так я и сказал. Из этой тюрьмы. — Я подошел к окну. Солнце низко нависло над крышами, башнями, антеннами. — Из тюрьмы! Если вы сейчас же не перестанете смеяться, я отключу телефон. Слышите? Если вы сейчас же…

Я нажал на кнопку.

Отшвырнул телефон и метался по номеру, от злости у меня перехватило дыхание. Потер колено. Не стоило вот так просто прерывать разговор. Стукнул кулаком по столу, нагнулся и почувствовал, что приступ ярости медленно проходит. Подождал. Но, как ни странно, она не перезвонила.

Вообще-то все прошло не так уж плохо. Я для нее шут гороховый, значит, она ничего не предпримет. Что бы ее так ни рассмешило, я, очевидно, все рассчитал правильно. Опять все рассчитал правильно. Да у меня просто талант.

Посмотрел на себя в зеркало. А может быть, он и прав. Конечно, лысины нет, но линия волос надо лбом чуть заметно отодвинулась, и от этого мое лицо стало казаться круглее, старше и немного бледнее. Не так уж я и молод. Встал. Да и пиджак сидит на мне неловко. Поднял руку и опустил, мое отражение, помедлив, сделало то же самое. Или пиджак ни при чем? Сутулюсь, а ведь раньше я никогда этого не замечал. «Да ладно, чего там, забудь!» Что забыть, черт возьми? «Может быть, у тебя еще есть шанс». Над чем смеялась Мириам?

Нет, я слишком долго сидел за рулем, я просто переутомился. Что они все имели в виду? Я покачал головой, бросил взгляд на свое отражение и тут же снова отвернулся. Что же они, черт возьми, имели в виду?

IX

— Перспектива — это прием абстрагирования, условность, придуманная кватроченто{20}, мы к ней просто привыкли. Свет должен пройти сквозь множество линз, только тогда картина покажется нам реалистической. Действительность никогда не бывает похожа на фотографию.

— Вот как? — промямлил я, проглотив зевок.

Мы сидели в вагоне-ресторане скорого поезда. Каминский был в очках, к подлокотнику кресла прислонилась его трость, халат ехал в багажном отделении, убранный в пластиковый пакет. На столе диктофон записывал каждое слово. Он съел суп, два вторых и десерт и сейчас пил кофе; я нарезал ему мясо на кусочки и тщетно пытался напомнить о диете. Он казался возбужденным и веселым и не умолкая говорил вот уже два часа.

— Реальность меняется у нас на глазах каждую секунду. Перспектива — это свод правил, потребных для того, чтобы зафиксировать этот хаос на плоскости. Но не более того.

— В самом деле?

Мне хотелось есть; в отличие от Каминского, я съел только невкусный салат. Сухие листья в жирном соусе, а когда я пожаловался, официант только вздохнул. Со щелчком отключился диктофон, снова кончилась кассета, я вставил следующую. Он и вправду ухитрился все это время нести какой-то бред и как назло не сказать ничего, что годилось бы для моей будущей книги.

— Истина, если ее вообще можно обрести, заключается в атмосфере. То есть в цвете, а не в графике и уж тем более не в правильных линиях схода. Этого ваши профессора вам, очевидно, не говорили?

— Нет-нет.

Я и понятия не имел, о чем он. О школе искусств у меня остались смутные воспоминания: бесплодные дискуссии на семинарах, бледные однокурсники, боявшиеся получить «неуд» за реферат, затхлый запах вчерашней еды в студенческой столовой, и кто-нибудь то и дело просил тебя подписать какое-нибудь воззвание. Как-то раз мне нужно было написать работу о Дега{21}. Дега? Я ничего не придумал и все списал из энциклопедии. Я проучился два семестра, и тут дядя помог мне устроиться в рекламное агентство; вскоре освободилась ставка художественного критика в местной газете, и меня приняли в штат. С самого начала я вел себя правильно: некоторые новички пытались сделать себе имя разгромными рецензиями, но так известности не добьешься. Нужно было, наоборот, всегда и во всем соглашаться с коллегами, а между тем ходить на вернисажи, чтобы потихоньку завязывать нужные контакты. Очень скоро я бросил работу в газете и стал писать статьи для нескольких журналов.

— Никто не рисовал лучше Микеланджело, у него была непревзойденная графика. Но цвет для него ничего не значил. Да вот хотя бы Сикстинская капелла: он совершенно не понимал, что и в самих красках… тоже кроется какая-то часть тайны. Вы записываете?

— Каждое слово.

— Вы знаете, я испробовал приемы старых мастеров. Какое-то время я даже сам изготовлял краски. Научился различать пигменты по запаху. Если вы достаточно в этом поднаторели, то сможете даже безошибочно их смешивать. Так я мог видеть лучше, чем мой остроглазый ассистент.