Каторга - Влас Дорошевич

У них и термины каторжные и взгляды, заимствованные у каторги.

Когда эти люди берутся за благоустройство о. Сахалина, выходит или один смех, в роде Александровского тоннеля, или ужас в роде Онорских работ.

Да ничего другого и получиться не может, когда за проведение дороги берутся забайкальцы, - люди, никогда в глаза не видавшие даже шоссейной дороги и не знающие, что это за чудище.

Выросши среди каторги, "чалдоны", в противоположность служащим "российского навоза", чувствуют себя на Сахалине спокойно и отлично. Они занимаются себе хозяйственными делами и умеют все для себя очень недурно устроить.

- У меня даже арбузы бывают! - хвалится перед вами "чалдон". Каторжане мне оранжерейку построили!

"Чалдон"-смотритель, желая перед вами похвастаться своей "деятельностью", прежде всего ведет вас показать свою квартиру, а затем обращает ваше внимание на дома других служащих:

- Все я построил! Каковы палаты соорудил? Ась? Какие удобства!

- Да это все заботы о служащих. А каторга-то, каторга как у вас?

- Каторга?! С каторгой справляются надзиратели! Поверьте мне, батенька, с каторгой лучше надзирателя никто не справится. Только мешать ему не нужно. У меня надзиратели на подбор. Все из каторжан. Он сам каторжник, его каторга не проведет.

Произвол, полнейший произвол надзирателей не встречает, при таких взглядах, никакого противодействия со стороны "чалдонов". Дореформенное Забайкалье - плохая школа для порядка и законности.

Служащие "российского навоза", это, как я уже говорил, по большей части неудачники, люди, потерпевшие крушение на всех поприщах, за которые они хватались, ни к чему не оказавшиеся пригодными в России. Они "махнули рукой" и "махнули" на Сахалин.

Они, по большей части, приехали сюда, наслушавшись рассказов, что на окраине не житье, а масленица, приехали, мечтая о колоссальных "припеках", которые умеют делать на арестантском хлебе смотрительские фавориты тюремные хлебопеки, об огромных "экономиях", делаемых при поставках материалов и т. п. Здесь их ждало горькое разочарование. Все это "можно", но далеко не в таких размерах, как грезилось: "фактический контроль" мешает. Контрольные чиновники во все "нос суют".

- Я вас спрашиваю, какая же выгода служить на Сахалине, терпеть эту каторгу? - спрашивают обыкновенно с горечью эти господа. - Какая выгода? Увеличенное содержание? Так и продукты здесь, за что ни возьмись, вдвое-втрое дороже? А доходы? Что соболей покупаем за квитанции? Доход, нечего сказать! Служишь-служишь, на тысячу рублей соболей вывезешь. Есть, конечно, такие, что водочкой поторговывают. Те хороший барыш имеют. Но ведь за это и под суд попадешь, нынче все строже и строже. Того, что прежде было, и в помине нет. Прислугу из каторжан берешь, и за ту в казну плати. То есть, никакого профиту!

"Всякому лестно", конечно, пожить барином при крепостном праве, имея слуг и рабочих, которых, "в случае неудовольствия", приказал выдрать или посадить в тюрьму. Но и эти надежды сбываются плохо.

Среди "оголтелого", отчаянного населения, - населения, которому нечего терять, господа служащие чувствуют себя робко. К тому же голод заставляет это население быть головорезами. На Сахалине убийства беспрестанны: убивают за двадцать копеек и говорят, что убили "за деньги", - такова "порча нравов" вследствие голода.

И вот, с одной стороны, обманутые надежды насчет "привольного житья", с другой - вечная боязнь каторги, - все это, конечно, вызывает в господах служащих российского навоза очень мало симпатий к Сахалину и его обитателям.

Большинство только "отбывает свой срок", ждет не дождется, когда пройдут три года службы, - только после трех лет можно вернуться с семьей в Россию на казенный счет. И господа служащие, как и каторга, только и мечтают о "материке". Весь Сахалин мечтает о материке, клянет и проклинает:

- Этот остров, чтоб ему провалиться сквозь землю!

И как люди мечтают! Я гостил у одного служащего, которому оставалось всего несколько месяцев до конца трехлетнего "срока". У него на стенке, около кровати, висела табличка с обозначением дней. Словно у институтки перед выпуском. Каждое утро он вставал и радостно зачеркивал один день.

- Девяносто два осталось.

- Да вы какие дни-то зачеркиваете? Прошедшие?

- Нет, наступающий. Так скорее как-то. Все равно, - встал, уже день начался, можно его зачеркнуть. Веселее, что меньше дней остается!

До такого малодушия можно дойти!

Конечно, не от таких людей можно требовать, чтоб они интересовались бытом каторги, вникали, сообразно с законом, или несообразно ни с какими законами правят надзиратели каторгой.

- А пропади она пропадом, вся эта каторга и надзиратели!

На Сахалин в служащие попадают, конечно, и не плохие люди. Но полное бесправие, царящее на острове, населенном людьми, лишенными "всех прав", развращает не только управляемых, но и управляющих. У Сахалина есть удивительное свойство необыкновенно быстро "осахалинивать" людей. Жизнь среди тюрем, розг, плетей, как чего-то обычного, не проходит даром. И многое, что кажется страшным для свежего человека, здесь кажется таким обычным, заурядным, повседневным.

- Вы куда, господа, идете? - остановила нас с доктором жена помощника начальника округа, очень милая дама. - Ах, арестантов пороть будут? Так кончайте это дело скорее и приходите, я вас с самоваром ждать буду.

Меня била лихорадка в ожидании предстоящего зрелища, а она говорила об этом так, словно мы шли в лавочку папирос купить. Сила привычки, - и больше ничего.

Нет ничего удивительного, что сахалинские дамы ведут престранные, на наш взгляд, салонные разговоры. Вы делаете визит супруге служащего, и между вами происходит такого рода обмен мыслей:

- Вот вы сами видите каторгу, - говорит дама очень любезно. Согласитесь, что телесные наказания для нее необходимы.

- А если бы попробовать...

- Ах, нет! Без дранья с ними ничего не сделаешь. Каторга удивительно как распущена. Решительно необходимо, чтобы кого-нибудь, для примера другим, повесили.

- То есть, как это? Так-таки "кого-нибудь"?

- Да, чтоб другим не повадно было! А то просто боишься за мужа. Вдруг ножом пырнут, что это им стоит?

Но к женам служащих, женщинам, по большей части, мало развитым, мало образованным, мы не в праве предъявлять особых требований. Они могут иметь и куриные мозги.

На Сахалине "осахалиниваются" и развитые и образованные люди. Среди осахалинившихся попадаются даже доктора, которые вообще во всей истории каторги представляют собой светлое исключение среди царящих кругом жестокости и бессердечия.

Как вам понравится, например, такие вещи в устах м о л о д о г о доктора Давыдова, прослужившего несколько лет на Сахалине.

Я цитирую его брошюру "О притворных заболеваниях и других способах уклонения от работ среди ссыльно-каторжных Александровской тюрьмы", изд. 1894 года.

Болезни, которые доктор Давыдов считает "симулятивными", следующие: "душевные, бронхиты, гастро-энтериты, обмороки, вывихи, куриную слепоту, общее недомогание".

Говоря "о притворстве" арестантов, господин Давыдов сообщает:

"Арестанты подставляют ноги под вагонетки с грузом, падают под лошадей, или подставляют ногу под бревно.

Или же и с к у с с т в е н н о отмораживают себе те или другие части тела и отморожение наступает быстро и верно, и может достигать любой степени.

Один арестант не пожелал идти на работу, тогда надзиратель стал просить его честью, а он схватил в правую руку топор и отрубил себе левое предплечье".

Все это, по мнению доктора Давыдова, случаи "притворства", и он объясняет их ленью и нежеланием "работать". И ни разу у этого врача не шевельнется в сердце и голове вопрос:

"Да что же это за работы, что люди предпочитают отрубать себе руки, "искусственно" отмораживать или "нарочно" подставлять под вагонетку ноги"?

Доктор Давыдов с гордостью рассказывает, как он боролся с такими "притворяющимися".

Считая все случаи душевных болезней за одно притворство со стороны арестантов, доктор Давыдов прибегал к таким приемам диагноза.

На Сахалине есть смотритель, поговорка которого:

- Мое правило в ы б и т ь из арестанта за день все съеденные им три фунта хлеба, а если нужно, то и больше.

Когда к доктору Давыдову приводили душевнобольного арестанта, он, угрозами отправить его к этому смотрителю, узнавал: "душевнобольной арестант, или только притворяется".

Если же это средство не помогало, то Давыдов, по его словам, прибегал "к assafoetida (вонючка) в большой дозе". И больные, по словам господина Давыдова, иногда "заявляют", что им лучше, и просят даже возобновить "лекарство".

"В этих случаях, - замечает доктор Давыдов, - имеешь дело или с симулянтом, который, чтобы прогулять полдня, готов глотать всякую пакость, или с ипохондриком".

Но еще лучше в практике этого молодого врача, "для пробы" пичкавшего ипохондриков "всякой пакостью", случай следующего истязания, которому он подверг одного "симулянта".