Каторга - Влас Дорошевич

У этого Кононбекова какая-то мания к убийству, к крови.

И под руководством таких-то людей должно совершаться нравственное "возрождение" ссыльных!

В их руках судьба каторги.

- Но чего же смотрят господа сахалинские служащие?

Нужно прежде всего знать, из кого на девять десятых состоит контингент этих служащих.

Самое слово "закон" приводит таких господ в исступление прямо невероятное.

- Закон... - упоминает каторжник.

- А?! Ты бунтовать! - топает ногами служащий.

Нет ничего удивительного, что на Сахалине нет слова более ругательного, чем слово "гуманный".

Мы беседовали как-то с одним сахалинским землемером об одном из докторов.

- Гуманный человек! - отозвался землемер.

- Вот, вот! - обрадовался я, что нашел единомышленника. - Не правда ли, именно гуманный человек!

- Верно! Гуманный. Гуманничает только. А нешто с каторгой так можно? Вообще не человек, а дрянь!

Мы говорили на разных языках.

Гуманничает! - это слово звучит полупрезрением, полуобвинением в том, что человек "распускает каторгу", и для сахалинского служащего нет обвинения страшнее, как то, что он "Гуманничает".

- Откуда они взяли, будто я какой-то "гуманный"! - оправдываются эти добрые люди.

Бестужев, о котором я рассказывал в "свободных людях Сахалина", был первым служащим, с которым я столкнулся на Сахалине. Последним из служащих, с которым мне пришлось столкнуться при отъезде с Сахалина, был господин П. Ко мне явилась его жена.

- Похлопочите, чтоб и нас взяли во Владивосток на японском пароходе.

- А вы разве уезжаете?

- Мужа выгнали со службы.

- За что?

- Глупость сделал.

- А именно?

- Над девочкой сделал насилие. Теперь подозревается.

О высоте нравственных понятий этих господ можете судить хотя бы по следующему случаю. Одно официальное лицо, посетившее Сахалин, осматривало карцеры Александровской тюрьмы.

- Ты за что наказан? - обратился он к одному из сидевших по темным карцерам.

- За отказ быть палачом.

- Верно? - спросило лицо у сопровождавшего его помощника начальника тюрьмы.

- Так точно-с. Верно. Я приказал ему исполнять обязанности палача, а он ослушался, не захотел.

"Лицо", известное и в науке своими просвещенными и гуманными взглядами, конечно, не могло прийти в себя от изумления.

- Как? Вы наказываете человека за то, что он проявил хорошие наклонности? Не захотел быть палачом? Да понимаете ли вы, что вы делаете?!

Понимают ли они, что они делают!

Продрогший, иззябший, я однажды поздно вечером вернулся к себе домой в посту Корсаковском.

- Рюмку водки бы! Погреться.

- Водки нет! - отвечала моя квартирная хозяйка, ссыльно-каторжная. Но можно купить.

- Где же теперь достанешь? "Фонд" заперт.

- А можно достать у...

Она назвала фамилию одного из служащих.

- Да неужто он торгует водкой?

- Не он, а его лакей Маметка, из каторжан. Да это все равно: Маметка от него торгует.

На Сахалине ни одному слову не следует верить. Во всем нужно убедиться своими глазами. Я надел арестантский халат и шапку и вместе с поселенцем, работником моих хозяев, отправился за водкой.

Мы подошли к дому служащего. Поселенец постучал в окно условным образом. Дверь отворилась, и показался татарин Маметка.

- Чего нужно?

- Водочки бы.

- А это кто? - спросил Маметка, разглядев мою фигуру.

- Товарищ мой.

Маметка, рассмотрев в темноте длинный арестантский халат и шапку блином, успокоился.

- Сейчас!

Он вынес бутылку водки.

- Два целковых.

Водка оказалась отвратительной, разбавленным водой спиртом.

На следующий день я сделал визит этому служащему, очень много расспрашивал его о житье-бытье, попросил показать квартиру и в спальне увидел целую батарею таких же точно бутылок, как я купил накануне!

- Однако, вы живете с запасцем! - улыбнулся я.

- Да, знаете! Приятели иногда заходят. Держу на всякий случай.

Через год этот служащий был уволен со службы, и именно за продажу водки поселенцам и каторге: при проверке книг "фонда", - а, кроме лавки казенного "колонизационного фонда", спирта на Сахалине купить негде, оказалось, что этот служащий забирает спирту столько, что на этом спирту можно бы вскипятить целую реку!

- Конечно, сахалинские мастерские, это - одна "затея"! Но знаете, при желании, и они недурно работать могут. Видели коляску у Х.? Обратите внимание на обстановку у У. Все - работа сахалинских мастерских! говорили мне еще во Владивостоке.

- Да-с! Было времечко, да сплыло! - со вздохом мне говорил по этому случаю смотритель одной из тюрем. - Работали у нас в мастерских и иногда хорошо работали: среди них всякий народ попадается. А теперь "фактический контроль" устроили. Контролеров понаслали, - все учитывают: сколько рабочих часов ушло, сколько материалу. Только на казну мастерские и работают. Ну, конечно, себе благоприятелям тоже в мастерских все велишь делать; но чтоб на продажу изготовлять, - нет, уж шабаш! Трудно.

- Ну, хорошо. Казна их обувала, одевала, кормила мастеров, которые на вас работали. А сами-то они от вас что-нибудь получали?

- Они-то? За что? Разве ему не все равно, на кого свои работы отбывать: на казну или на меня?

Ко всему этому следует прибавить еще одно. На Сахалине очень распространен обычай брать женскую прислугу.

Из двухсот шестидесяти ссыльно-каторжных женщин в Александровском округе в 1894 году ровно половина числилась "одинокими", в услужении у господ служащих.

Принимая во внимание все это, вы поймете, что господа служащие не могут пользоваться в глазах каторги именно тем "престижем", о котором господа служащие так хлопочут.

- Ужасные черти! - жаловался мне на каторгу помощник смотрителя Рыковской тюрьмы. - Никакого уважения! Можете себе представить, иначе как на "ты" со мной и не разговаривают! Да вы сами слышали!

Первое посещение всякой тюрьмы, которое я делал, из любезности, со смотрителем, всегда оставляет ужасное впечатление.

Каторжане тут же, при нем, ему в глаза, начинают "докладывать" вам обо всех его штуках и проделках. Вы напрасно протестуете:

- Да я не начальство! Это меня не касается!

- Нет, вы, ваше высокоблагородие, послушайте!

И они отделывают человека, от которого зависит вся их жизнь, вся их судьба, не стесняясь в выражениях, ругательски его ругая.

Смотритель-бедняга только переминается с ноги на ногу, словно стоит на горячих угольях.

- Пойдемте-с!

После он, может быть, с этими обличителями и разочтется, но теперь "принять меры для поддержания престижа", при постороннем человеке, стесняется. А возразить?

Что он возразит, когда все, что говорит каторжанин, я только что слышал в доме одного из его сослуживцев и услышу во всяком доме, куда пойду!

Если эта служащая сахалинская мелкота презирает и ненавидит каторгу, то и каторга ее презирает и ненавидит.

Это и заставляет господ сахалинских служащих держаться настороже и вдалеке от каторги, полной ненависти и презрения, заниматься только хозяйственными делами, а весь распорядок, весь внутренний строй каторги оставлять целиком в руках надзирателей, которые и являются настоящими, полными, бесконтрольными "хозяевами каторги".

Господа сахалинские служащие разделяются на две категории. Сибиряки, забайкальцы, - "чалдоны", как зовут их каторжане, - и служащие "российского навоза".

Последнее выражение отнюдь не следует понимать, как что-нибудь оскорбительное, ругательное. "Российского навоза", это - выражение, выдуманное для себя господами служащими, так сказать, из аристократизма, для отличия от каторжан. Арестантов на Сахалин "сплавляют", а служащих на Сахалин "навозят". Поэтому у каторжан спрашивают:

- Ты какого сплава?

- Весеннего или, там, осеннего, такого-то года.

А господа служащие между собой разговаривают так:

- Вы какого навоза?

- Я навоза такого-то года.

"Чалдоны", забайкальцы, приезжающие на службу на Сахалин, сами про себя говорят, что они "на каторге выросли".

- Меня, брат, не проведешь! Я сам под нарами вырос! - с гордостью говорит про себя "чалдон", смотритель тюрьмы.

По большей части это тюремщики во втором, третьем поколении. Дед был смотрителем каторжной тюрьмы, отец, и он "смотрительствует".

- Каторга в меня с детства въелась! Я сам каторжник! Меня каторга не проведет! Я не барин-белоручка российского навоза! - хвастают "чалдоны".

И если бы не было "форменных отличек", вы, разговаривая с таким господином, ни за что бы не разобрали, да с кем же вы, наконец, говорите: с каторжанином или служащим.

Они говорят на том же каторжном языке: "пришить" вместо "убить", "фарт" вместо "счастье", "жулик" - нож и т. д.

- Он просто пришить бороду (обмануть) хотел, да побоялся что тот свезет тачку (донесет), ну, он его жуликом и пришил. Такой уж тому фарт!

Разбери, кто это говорит, каторжанин или служащий из "чалдонов"? Это рассказ одного из смотрителей тюрьмы!