Сорок лет Чанчжоэ - Дмитрий Липскеров

– Понимаю, – шепотом ответил Абали.

– Придут орды фанатиков и сотрут с лица земли, что нами построено было! Женщин изнасилуют!..

– А что делать? – с ужасом спросил Мохамед.

– Имя менять надо. На православное. Согласен?

Первый житель пожал плечами.

– Надо так надо. Ничего не поделаешь.

– Ну вот и хорошо, – обрадовался митрополит. – Какое хочешь? Хочешь, Еремеем наречем, а хочешь – Степаном?

– Да не ахти имена какие! – Абали подумал. – Другие давайте.

– Как тебе – Елизар?

– А еще?

– Может быть, Самуил?

– Нет.

– В самом деле, разборчивый ты какой-то! – рассердился Ловохишвили. – Имена ему не нравятся!.. Выбирай скорее! – И предложил: – Иван?

– Игнат?

– Ох…

– Булат?

– Не нравится… А можно, я сам имя сочиню? – спросил Мохамед.

– Сам? – удивился митрополит.

– В русском духе.

– В русском духе?.. Ну что ж, попробуй…

Пустынник задумался на полчаса, а потом сказал:

– Хочу быть Лазорихием!

– Лазорихием… – пожевал на языке посланник Папы. – Лазорихий… А что?..

Ничего имя… Лазорихий… Будь по-твоему! Отныне будешь зваться ты не Мохамедом Абали, а Лазорихием! Так и запишем в святцы!

– А фамилия? – поинтересовался новоиспеченный Лазорихий.

– А первому жителю фамилия не нужна! Ты миф!..

Таким образом и произошел Лазорихий, а землянка отца-пустынника благодаря материнской заботе переродилась в гостиницу.

В конце третьего года существования Чанчжоэ в городе появился мужчина приятной наружности. Обут он был в лаковые сапоги, затянут в кожаную жилетку, а на голове его, на черных как смоль волосах, была надета красно-зеленая жокейская шапочка. Надо отметить, что мужчина прибыл в город не пешим, а красиво восседал в дорогом седле на спине длинноногого жеребца, фыркающего то одной ноздрей, то другой. От инкрустированного серебром седла тянулась веревка, и кончалась она узлом на уздечке такой же породистой, как и жеребец, кобылы, следующей в связке.

– Белецкий, – представился мужчина приятной наружности каменщику Персику, мостящему в этот час дорогу. – Где я могу остановиться?

– В гостинице, – ответил Персик.

– У вас и гостиница есть?

– А как же! Вон там, – указал каменщик.

Белецкий проехал в указанном направлении и действительно обнаружил четырехэтажную гостиницу, в дверях которой его встретил приветливый хозяин.

– Добро пожаловать!

Белецкий спешился и, привязав лошадей к коновязи, поднялся по ступенькам к регистрационному бюро.

– Лазорихий, – представился хозяин.

– Белецкий.

– Надолго к нам?

– Навсегда.

– Это хорошо, – обрадовался пустынник и вытащил из папки регистрационный бланк. – Имя, фамилия?

– Белецкий Алексей.

– Сколько лет?

– Тридцать один.

– Род занятий?

– Развожу лошадей.

– Как это хорошо! – воскликнул Лазорихий. – Как это замечательно!

– Что же в этом особенного? – удивился Белецкий.

– А то, что в нашем городе еще никто не разводит лошадей. У нас город безлошадный.

Белецкий улыбнулся и спросил:

– А с девушками как?

– С девушками? – переспросил Лазорихий и сам задумался, как в городе обстоит дело с девушками и вообще с женским полом. – С девушками плохо. Девушек нет.

– Как нет? – Белецкий удивился еще больше.

– Вы понимаете, – принялся разъяснять хозяин гостиницы, поднимаясь по лестнице к апартаментам приезжего. – Город у нас молодой, даже юный, можно сказать. В городе есть женщины и подростки, а вот девушки пока еще не успели вырасти. – Лазорихий вставил ключ в замочную скважину, повернул его дважды и распахнул перед гостем дверь. – Но они обязательно вырастут.

Белецкий оглядел комнату, порадовался солнечному свету, играющему пылинками, попробовал на мягкость кровать и, усевшись на матрац, радостно сказал:

– Да Бог с ними, с девушками! Я же переселенец, а у переселенца должны быть лишения. Ограничимся женщинами…

Белецкий оказался талантливым коннозаводчиком. Вскоре кобыла понесла и родила ранее положенного срока шестерых жеребят крейцеровской породы. Как и следовало ожидать, г-н Контата согласился обменять один из своих домов на жеребенка мужеского пола, и Белецкий. обрел свой дом.

Как только он обосновался в новых стенах, обогрев их печью и своим дыханием, в жилище появилась женщина.

– Мадмуазель Бибигон, – представилась фемина. – Я люблю вас с первого мгновения, – сказала она просто и обвила шею Белецкого своими пухлыми руками.

– Я хочу от вас детей. – И поцеловала коннозаводчика в подбородок.

Ощутив смородиновое дыхание, задрожав от прикосновения мягких женских губ, Белецкий осознал, что в его душу стучится счастье, а потому немедленно открыл ажурную дверку и впустил его без оглядки.

В конце третьего года чанчжоэйского летосчисления, восемнадцатого сентября у мадмуазель Бибигон и коннозаводчика Белецкого родилась девочка, которую, посовещавшись, нарекли Еленой…"

19

Полковник Шаллер закончил читать страницы, расшифрованные Теплым, и находился в состоянии смятения.

– Что это за текст? – думал он. – Профанация или бред сумасшедшего? Как воспринимать прочитанное? Как отнестись ко всему?" Генрих Иванович потер виски и услышал трещанье пишущей машинки, доносящееся из сада.

– Что же она там еще нащелкивает? Над чем трудится?" Шаллер спустился в сад и, хрустя осенними листьями под ногами, подошел к жене.

Он некоторое время смотрел на нее, на сомнамбулическую, пишущую, с истончившейся кожей на висках, затем рукой поворошил ей волосы на затылке и на некоторое время замер, рассматривая белые перышки.

– Надо искупаться", – подумал Генрих Иванович и, отстранение поцеловав жену в макушку, отправился к китайскому бассейну.

Он разделся и сошел в воду. Поплавав самую малость, от бортика до бортика, заплыл в угол, прислонил голову к изразцам и закрыл глаза.

– Какие странные записи, – думал он. – Как все странно записано. Какое-то море несоответствий и неточностей!.." Полковник напряженно думал над прочитанным, слегка шевеля в воде ногами, отыскивая по памяти в летописи ошибки.

– События на десяти страницах охватывают лишь три первых года чанчжоэйской истории, – говорил про себя Шаллер. – Что же получается? Все дети, рожденные мадмуазель Бибигон в новостройках, были недоношены по меньшей мере на половину положенного срока!.. Мысль скакнула… Значит, моя жена приходится сестрой детям губернатора Контаты и детям доктора Струве! – внезапно заключил Генрих Иванович. – Дилемма во всем этом только одна – доверять записям или нет!" Полковник окунулся с головой и просидел под водой целую минуту, каждые десять секунд выпуская из себя большой воздушный пузырь.

– Кто же такая мадмуазель Бибигон?" – задумался он, вынырнув. Помнится, ни отец Елены, ни сама Белецкая никогда не говорили о ней, и Генрих Иванович полагал, что мать жены умерла слишком рано и воспоминания о ней доставляли родственникам невыносимую боль.

Полковник вновь нырнул, а когда вынырнул, настроенный продолжать свои думы, то услышал над собой наглое – эй!".

Шаллер вывернул голову и увидел стоящего на краешке бортика давешнего мальчишку с синяками под глазами. Сейчас, правда, синяки выцвели, как хорошо стиранный сатин, и уже не поражали своей величиной.

– Эй! – повторил мальчишка. – Могу я поплавать? Ты же меня сам приглашал!

Помнишь?

Глядя на Джерома, полковник вспомнил Франсуаз Коти, ее влажную грудь и крепкие бедра, сделал над собою усилие, отгоняя эротические картинки, и покашлял для закрепления достигнутого эффекта.

– Ты меня слышишь? – спросил мальчишка.

– Слышу, – ответил Генрих Иванович.

– Так могу я поплавать? Бассейн ведь не твой!..

– Конечно, можешь.

– Ну вот и спасибо, – поблагодарил Джером и стал медленно раздеваться.

Он аккуратно сложил шорты и рубашку, оставшись в купальном костюме мышиного цвета, закрепленном на груди помочами.

– Холодная вода? – спросил он.

– Теплая.

– Глубоко?

– Не мелко.

– Значит, можно нырять?

– Можно.

– Сначала просто поплаваю, а потом уже нырну, – решил Джером и медленно сошел по ступеням в пузырящуюся воду. – Действительно теплая, даже горячая.

Он оттолкнулся от дна ногами и поплыл по-собачьи, задрав высоко подбородок и щуря глаза. Ему понадобилось достаточно времени, чтобы доплыть до бортика, возле которого стоял Шаллер, и он, задыхаясь, даже протянул тому руку навстречу, чтобы здоровенный мужик помог ему добраться до мелкого места.

– Давно не плавал, – сказал Джером, встав рядом с полковником. – Сноровку потерял.

– Да, – согласился Генрих Иванович, разглядывая его намокший купальник с двумя горошинами сосков. – Плаваешь ты неважно. Но дело это наживное.

– Чего грустишь? – спросил мальчик.

– Я не грущу.

– Грустишь, грустишь! Вон как морщины вздыбились на лбу!.. Неприятности?