Макиавелли - Жан-Ив Борьо

Пытка дыбой

Новые правители не отличались благородством, и с их приходом началось «сжатие» (serrata) политического класса. 7 ноября 1512 г. Макиавелли, поверившему было в их великодушие, пришлось испытать жестокое разочарование: Синьория, проявив абсолютное единодушие, лишила его всех должностей: «Cassaverunt, privaverunt, et totaliter amoverunt» (лат. «Его сломали, обездолили и полностью отстранили от дел»). Как, впрочем, и его верного соратника Буонаккорси, разделившего с ним опалу, – в отличие от добряка Марчелло Вирджилио Адриани, под началом которого работал Макиавелли, – тот сумел доказать, что не слишком запятнан сотрудничеством с пополанами, поскольку выступал лишь в роли скромного чиновника-эрудита, никогда самостоятельно не принимавшего важных решений. 10 ноября Синьория объявила Макиавелли, что ему запрещено в течение года покидать территорию Флоренции, и потребовала внести залог в размере 3000 золотых флоринов; эти деньги за него выплатили три друга, имен которых мы не знаем. 17 ноября – новый запрет, на сей раз касающийся посещения Палаццо-Веккьо; отныне Макиавелли мог попасть во дворец исключительно по вызову новых властей, дабы отчитаться за гигантские суммы, потраченные на содержание ополчения. Ирония судьбы заключалась в том, что отчитываться ему пришлось в том числе и перед Адриани. «Аудит» продолжался до 10 декабря.

18 февраля 1513 г. в дверь Макиавелли постучали вооруженные люди. Дома его не оказалось, и вскоре был издан эдикт, предписывающий всякому, кто знает, где он прячется, немедленно сообщить об этом властям. Макиавелли, не желая навлекать на головы друзей неприятности, сдался сам и тут же был брошен в сырую темницу в тюрьме Стинке. Дело в том, что Медичи чувствовали себя во Флоренции не слишком уверенно, особенно учитывая, что папа был ими крайне недоволен: он поддержал «революцию», сместившую Содерини, не для того, чтобы кардинал Джованни получил тираническую власть, а для того, чтобы полностью подчинить его себе. Если добавить озлобленность республиканцев, не желавших мириться с поражением, то нетрудно понять, почему Медичи ощущали себя со всех сторон окруженными недоброжелателями. Поэтому, когда им донесли, что два видных горожанина, Агостино Каппони и савонаролец Пьетропаоло Босколи, замышляют заговор, они не могли не ухватиться за столь удобный повод, тем более что при одном из задержанных нашли список из двух десятков фамилий других «заговорщиков». За дело взялся Совет восьми. Обоих арестованных допросили с пристрастием, и эти салонные бунтовщики признались, что готовили убийство кардинала и/или Джулиано. В действительности в списке фигурировали имена потенциальных противников Медичи, с которыми Каппони и Босколи только собирались установить связь. Но Совет восьми решил, что всех их следует немедленно схватить и подвергнуть пытке. Под номером седьмым в списке значился Макиавелли. Его пытали шесть раз, поскольку он лично знал Босколи и еще двух предполагаемых заговорщиков. Макиавелли держался стойко, впоследствии отмечая, что палачи отнеслись к нему с мягкостью. Между тем это была настоящая пытка дыбой: человеку, стоящему на специальном помосте, заламывали руки за спину, связывали их веревкой и поднимали вверх. Затем помост опускали, и несчастный падал в пустоту, выворачивая себе запястья и плечевые суставы. За двадцать два дня заключения Макиавелли перенес подобное истязание шесть раз, но не назвал ни одного имени.

23 февраля Босколи и Каппони казнили. Ранним утром Макиавелли услышал звуки молитвы Pro eis ora («Молись за них») – осужденных вели на казнь. Он был один, лишенный какой бы то ни было поддержки, и понимал, что ему тоже грозит гибель. Единственной его надеждой в этих условиях оставалось семейство Медичи. Кардинал от него явно отвернулся. Зато Джулиано… Про него говорили, что он большой поклонник литературы, особенно поэзии. И закованный в кандалы Макиавелли сочиняет самоуничижительный сонет в духе стихотворений Клемана Маро, написанных в сходных обстоятельствах.

«Я к вам пришел, чтобы молиться с вами»…Что ж, виноваты сами!Пусть подыхают в петле. В добрый час!А я помилованья жду от вас.[75]

В первых числах марта наконец начинается суд. Выносятся приговоры, но относительно мягкие: кого-то приговаривают к тюремному заключению, кого-то – к изгнанию (Валори и Фольки на два года в Вольтерру), кого-то – к штрафам… Макиавелли отделался залогом – то ли сработал сонет, то ли сказалось вмешательство его друга Веттори, занимавшего должность посланника в Риме.

Между тем 21 февраля скончался Юлий II делла Ровере. Кардиналу Медичи повезло – уже 11 марта, после пятидневного заседания конклава, он был избран папой под именем Льва Х. Флоренция ликовала; каждый, независимо от того, к какому сословию принадлежал, рассчитывал извлечь из этого избрания выгоду, прежде остававшуюся привилегией знатных римских семейств. Празднества продолжались пять дней и пять ночей. Перед дворцами Медичи жгли повозки. Распахнулись двери тюрем; даже Содерини был прощен. Макиавелли, выйдя на свободу, был озабочен одним: как вернуть себе расположение людей, которым, по всей очевидности, предстояло на долгие годы взять в свои руки бразды правления во Флоренции. Первым делом он сочиняет поэму, прославляющую наступление мира, озаглавленную «Песнь блаженных духов» (II Canto degli Spiriti Beati). Затем пишет «благодарственное» письмо Франческо Веттори, в котором просит покровительства для своего брата Тотто, мечтающего попасть в папское окружение, и службы для себя при его святейшестве. Между Макиавелли и его «другом» Веттори завязывается обильная переписка, причем второй не жалеет красноречия, пытаясь объяснить первому, почему его просьбы не могут быть исполнены.

В конце концов Макиавелли с этим смирился, о чем свидетельствует его письмо от 18 марта: «Если нашим господам представляется разумным не отказываться от моих услуг, я буду счастлив и стану действовать таким образом, что они о том не пожалеют. Если же они не желают ничего обо мне знать, я продолжу жить как жил. Я родился в бедности и познал страдание прежде, чем испытал радости жизни». Он понимает, что особенно рассчитывать на Веттори не приходится: в Риме эгоизм флорентийского посланника вошел в поговорку, если он кому-то и помогает, то исключительно самому себе. Макиавелли в надежде освежить добрые воспоминания Джулиано отправляет ему в подарок нанизанных на вертел дроздов. 30 марта приходит письмо от Веттори, который со свойственной ему «деликатностью» сообщает, что папа и слышать не желает о Макиавелли; добиться места для Тотто ему тоже не удалось. Письмо задело Макиавелли за живое. Он отвечает Веттори, что оно «причинило ему боль горшую, нежели пыточные веревки». И добавляет, что решил пустить дело на самотек. Но политика у него в крови, и 9 апреля он пишет «другу» свое знаменитое исповедальное письмо: «Судьбе было угодно, чтобы я, не имея талантов говорить… ни об убытках, ни о прибылях, говорил о делах государственных, и потому я должен или дать обет молчания, или только о них и вести речь». В это же время ему становится известно, что Франческо Содерини, тот самый кардинал Содерини, с которым они так легко нашли общий язык в Риме, снова благосклонно принят верховным понтификом. Сейчас или никогда! Надо просить его о покровительстве! Веттори спешит охладить энтузиазм Макиавелли и в который раз напоминает ему, что одно лишь его имя пробуждает при папском дворе память о слишком недавних и слишком мучительных событиях… Макиавелли его не слушает. В середине апреля Джулиано собирается в Рим; почему бы ему не замолвить словечко за несчастного страдальца? 16 апреля он все еще верит, что может вернуть себе благосклонность сильных мира сего:

Мне трудно думать, что, действуя с известной ловкостью, я не сумею добиться своего и получить должность если не во Флоренции, то при папе или при Церкви, где на меня, полагаю, смотрят с меньшей подозрительностью! Я глубоко убежден, что, стоит Его Святейшеству хоть раз прибегнуть к моим услугам, это принесет благо не только мне; я сочту за честь оказаться полезным всем, кто отнесется ко мне по-дружески.[76]

Веттори медлит с ответом, а когда отвечает, предпочитает пересказывать римские сплетни. Впрочем, это не мешает ему обратиться к Макиавелли за советом, когда политическая ситуация в Европе становится слишком запутанной: после перемирия, заключенного между королями Франции и Испании, венецианцы вступают в союз с французами, и Веттори не понимает ни почему, ни как это произошло. Обрадованный Макиавелли – еще бы, «другу» удалось задеть в его душе самую чувствительную струну! – в письме от 29 апреля дает поразительный по глубине и проницательности политический анализ событий. В ответ – молчание. 20 июня обеспокоенный Макиавелли («несколько недель назад я изложил вам свои соображения по поводу перемирия между Францией и Испанией, но с тех пор не получил от вас ни одного письма») возвращается к той же теме, уточняет свои выводы и оттачивает формулировки. Наконец переписка возобновляется, и Веттори просит Никколо обеспечить ему «своим пером мир» – это его-то, который с 1498 по 1512 г. славился как раз умением вести острую полемику. Макиавелли, хоть и отстраненный от важных дел, включается в игру, но все больше поддается пессимизму. «Если у нас мудрый, серьезный и уважаемый папа, – пишет он 26 августа, – то «император у нас легкомысленный и непостоянный, король Франции – гневливый и трусливый, король Испании – бестолковый и скупой, король Англии – богатый, отважный и падкий до славы; победители-швейцарцы грубы и дерзки, а мы, итальянцы, бедны, тщеславны и униженны». На это письмо Веттори не ответит.