В сердце страны - Джозеф Кутзее

266. Однако пока что, по-видимому, ничего не должно случиться, и, возможно, мне придется еще долго ждать, прежде чем наступит время заползти в мой склеп и закрыть за собой дверь (я всегда рассчитываю на то, что на чердаке найдется пара дверных петель) и уплыть в сон, в котором меня наконец-то не будут дразнить и бранить голоса. В такие минуты, как эта, когда одолевают печальные мысли, есть соблазн подытожить свои размышления, связать все концы. Найду ли я в себе мужество умереть безумной старой королевой в центре ничего, необъясненной и необъяснимой для археологов, в гробнице, полной наивных изображений богов известью, – или же я сдамся призраку разума и объясню себя себе в той единственной исповеди, которую знаем мы, протестанты? Умереть загадкой с наполненной душой или умереть, освободившись от своих секретов, – вот так живописно я ставлю себе вопрос. Например, объяснила ли я когда-нибудь себе, почему я не убегаю с фермы и не умру в цивилизованном месте, в одном из сумасшедших домов, которых, не сомневаюсь, там великое множество; на тумбочке у меня будут книжки с картинками, в подвале – запас пустых гробов, и квалифицированная медсестра положит мне на язык обол? Объяснила ли я себе когда-нибудь, поняла ли, что я делаю здесь, в краю вне закона, где часто не действует запрет на инцест, где мы проводим дни в дикой апатии, – я, у которой явно были задатки умненькой девочки, которые могли бы компенсировать физические недостатки (десять пальцев на клавишах фортепьяно, альбом, полный сонетов), которая могла бы стать хорошей женой – трудолюбивой, экономной, способной к самопожертвованию, верной, а порой даже страстной? Что я делаю на этом варварском фронтире? Поскольку это не праздные вопросы, я не сомневаюсь, что где-то существует целая литература, которая может дать ответы на них. К сожалению, я с ней незнакома; да и, кроме того, мне всегда было легче прясть ответы из своих собственных внутренностей. Уверена, есть стихи о меланхолии заката над холмами, об овцах, собирающихся вместе с наступлением прохладного вечера, об отдаленном шуме ветряной мельницы; о первой песне первого сверчка, о последнем щебетанье птиц в колючем кустарнике, о камнях дома на ферме, все еще хранящих солнечное тепло, о ровном свете лампы в кухонном окне. Это стихи, которые я могла бы написать сама. Жизнь нескольких поколений должна пройти в городе, чтобы вытравить эту ностальгию по сельской жизни. Я никогда не отделаюсь от нее, да и не хочу. Я безнадежно испорчена красотой этого заброшенного мира. По правде говоря, я никогда не хотела улететь с небесными богами. Я всегда надеялась, что они спустятся и будут жить здесь, в раю, воздавая мне своим благоуханным дыханием за все, что я потеряла, когда призрачные темнокожие фигуры последних людей, которых я знала, крадучись покинули меня ночью. Я никогда не ощущала себя существом, принадлежащим другому (вот они, эти сладостные, заунывные заключительные пассажи), я пересказала всю свою жизнь собственным голосом (как это утешительно), я выбирала в каждое мгновение свою собственную судьбу, которая заключается в том, чтобы умереть здесь, в окаменевшем саду, за закрытыми воротами, возле костей Моего отца, в пространстве, в котором раздается эхо гимнов, которые я могла бы написать, но так и не написала, поскольку (я думала) это было слишком легко.