Второй после Бога - Курт Ауст

Томас не ответил, несколько мгновений он смотрел на ярко-желтое пламя фонаря, и глаза его потемнели.

– Ты слышал, о чем они говорили? – неожиданно спросил он.

– Нунций и…

Он кивнул.

– Нет, почти ничего. Нунций сказал что-то о винограднике, который обманул, или что-то в этом роде. А больше я ничего не слышал.

– Виноградник обманул, гм-м…

– Лекарь! – Сигварт открыл один глаз и посмотрел на Томаса. – У меня крутит живот, словно в нем летают растревоженные осы.

– Так и должно быть, – сказал Томас. – Это действует наперстянка.

Я посмотрел на его саквояж со всеми снадобьями, раньше я этого саквояжа не видел.

– Томас, а почему ты на судне был одет крестьянином? А здесь вдруг оказался окулистом и мастером по грыжесечению? Почему ты вообще находишься в Норвегии? – Должно быть, в моем голосе слышалось раздражение, потому что и Томас и Сигварт оба удивились.

– Я купил это снаряжение в Христиании. Оно осталось после одного кочующего окулиста и мастера по грыжесечению, который погиб летом во время схватки с солдатами. – Томас взглянул на саквояж влюбленными глазами. – Оно мне досталось почти даром. Никто на постоялом дворе не понял, что это такое.

– А ты понял?

– Я понял.

– И в придачу получил еще и его одежду?

– Да. – Томас бросил на Сигварта косой взгляд, словно хотел меня предостеречь. – Мне нравится находиться среди простых людей, быть одним из них. Можно услышать то, что никогда бы не сказали при королевском служащем.

– Так ты приехал сюда как служащий?

Снова предостерегающий взгляд.

– Я здесь, чтобы быть вместе с вами, – сказал Томас и деланно зевнул, не спуская с меня суровых глаз. – Мне кажется, пришло время немного вздремнуть. Тот лоскут кожи, о котором ты говорил, у тебя с собой?

Я еще не хотел уходить, мне надо было поговорить с Сигвартом. Наедине. Я отдал Томасу лоскут кожи.

– Интересно, эта надпись зашифрована или это какая-то другая тайнопись? – Прищурившись, Томас при слабом свете с любопытством разглядывал буквы. – Ладно, я займусь им завтра утром по дороге в Тёнсберг. – Он спрятал кожу в карман.

– Что значит зашифрована?

– Это значит, что, не зная шифра, никто не сможет ее прочитать. – Томас встал. – Как прошла встреча с домом?

– Хорошо. – Я отвернулся и обратился к Сигварту. – Ты уже выпил весь чай? – спросил я и заглянул в кружку.

Сигварт пробормотал, что у этого чая вкус болотной воды, в которую написал барсук, и я поинтересовался, доводилось ли ему раньше пить такой напиток, раз ему знаком этот вкус.

Томас засмеялся, заявил, что не желает участвовать в нашей перебранке, и пожелал Сигварту доброй ночи.

– Вы уезжаете завтра утром? – уже в дверях спросил он у меня.

– Наверное. Когда нунций закончит свою утреннюю молитву.

– Я оставляю вам фонарь. – Томас закрыл дверь, и я слышал, как он шел через двор. Мюлле заворчал, залаял и затих.

Стало тихо.

Очень тихо.

Глава 20

Сигварт сделал два глотка и скривился. Я сидел рядом и набирался мужества.

– Сегодня утром, когда мы собирались ехать… Ты знаешь, мы ездили на остров Лёвёйен… и хозяин сказал… сказал, что…

– О-о-о-о! – Широко открыв глаза, Сигварт схватился за низ живота, лихорадочно откинул перину, с моей помощью перелез через край топчана и на слабых ногах заковылял в хлев, судорожно сжимая распухший член. Я услышал громкое журчание, словно мочилась корова. Потом Сигварт тяжело вздохнул и громко рыгнул. Через несколько минут он вернулся, его морщинистое лицо выражало блаженство.

– Вот оно счастье! – сказал он и лег. Закрыл глаза.

Я молча крутил соломинку. Сигварт открыл один глаз.

– Ты что-то сказал про Лёвёйен…

– Нет, впрочем, да. Я хотел… Хозяин сказал, что он никогда в жизни не видел мою мать… – Я замолчал, не зная, как задать мой вопрос. – А потом я был сегодня в церкви в Бёрре, на кладбище и нашел…

Сигварт нашарил мою руку.

– Ты нашел крест! – сказал он, вцепившись в меня.

– Она умерла в тысяча шестьсот восемьдесят девятом году, мне тогда было восемь лет, – прошептал я. – Почему я ничего не помню? – Я схватил обеими руками его руку. – Как это объяснить, Сигварт?

Он молчал, только смотрел на меня с выражением, которого я не мог понять, и бормотал что-то, чего я не мог разобрать, а потом осторожно отнял у меня свою руку. Сел с трудом и откинул перину.

– Мне надо… – проговорил он и снова вышел в хлев.

На этот раз процедура заняла у него больше времени, коровы тревожно задвигались, и некоторые последовали его примеру, так что едкий запах мочи проник даже в его маленькую каморку.

Наконец он снова лег, вытянулся в постели и взглянул в потолок:

– Да, она умерла в тысяча шестьсот восемьдесят девятом году. Это верно, Петтер. А хозяин приехал в усадьбу и принял обязанности смотрителя дорог и проводника в девяностом или даже в девяносто первом, я уже и не помню. Это верно, они никогда не встречались. – Он посмотрел на меня. – Да, это верно.

– Отчего она умерла?

Сигварт не ответил. Я решил, что он даже не слышал моего тихого вопроса, и уже хотел повторить, когда его взгляд вдруг стал твердым.

– Тебе не надо этого знать. Зачем тебе это, почему ты спрашиваешь? Уезжай завтра, забудь усадьбу Хорттен, забудь нас и живи себе с миром. Я ведь вижу, что тебе здесь плохо. Ты солгал своему профессору, когда сказал, что тебе тут хорошо. Зачем бередить старые раны?.. – Он тяжело перевернулся на бок, вытянулся и натянул перину до самого подбородка.

– Сигварт! Это была моя… я должен знать… – Я задохнулся. – В заповедях сказано “Почитай отца твоего и мать твою”… Я хочу следовать заповедям, но как… как мне почитать их, когда я ничего о них не знаю, почти ничего. Мне никто ничего не говорит… – Я замолчал, умоляюще глядя на него и боясь пошевелиться. Одна корова зачавкала во сне и повернулась, привалившись к деревянной перегородке между стойлами, перегородка затрещала. Где-то в ночи затрубил лось, другой издалека ответил ему. Я не сводил с Сигварта глаз. Ждал. Молчал. Только смотрел на него.

– Была зима, Петтер, – медленно проговорил он. – Сильный мороз. Самый сильный на нашей памяти, так говорили старики. Восточный ветер нес холод. Печи и очаги топили, как никогда. И в Хорттене тоже.

Никто не знает, как это началось. Ленсман считал, что пожар начался на сеновале, искры из трубы задуло на солому, и она вспыхнула. Сеновал, хлев, да и вообще бо́льшая часть усадьбы неожиданно оказались объяты огнем. Языки пламени лизали небо, загорелись даже деревья в лесу, да-да, даже у нас здесь, далеко от Хорттена, мы почувствовали жар и бросились туда, чтобы помочь. Вывели из конюшни лошадей. Тогда конюшня стояла не там, где сейчас. Но коровы… они мычали как бешеные, а мы не могли войти в хлев… не могли ничего поделать… Понимаешь, бухта и часть фьорда были покрыты льдом, достать воду было невозможно. Хозяйка усадьбы, Будель, выбежала из дома с двумя маленькими дочками. Но ее муж, Торд… он так и остался в доме, в огне. Хотел слишком много унести с собой, говорили люди, – бумаги, деньги, что-то еще, не знаю. Твоя мать… – Сигварт открыл глаза. – Твоя мать, Петтер, не успела выбежать. Ее каморка находилась между хлевом и сеновалом и…

Я не спускал с него глаз, с его губ. Следил, как они шевелятся, произнося слова. Наконец они перестали шевелиться. Он замолчал.

Я ждал, надеясь, что он продолжит рассказ, но он молчал.

– А что… что было со мной? Где?..

Сигварт глянул на меня со странным выражением лица, почти с удивлением, он смотрел на меня, словно хотел навсегда запомнить мое лицо, впивался глазами в каждую черту, потом изобразил гримасу, которую можно было принять за улыбку.

– Правда, где ты был в это время? Ты тоже выбежал из дома. Сумел выбежать. – Его глаза смотрели в темноту у меня за спиной. – Да, ты сумел выбежать. Мы знали, что тебе это удалось, потому что не обнаружили тебя в сгоревших руинах. Но каким образом тебе это удалось… это известно одному Богу. Мы тебя не нашли.

– Меня не нашли? – громким шепотом спросил я. – Значит, меня не было среди тех, кто помогал тушить пожар?

– Нет. Ты исчез. Тебя не нашли. Нигде не нашли.

– Но… – Я вдруг онемел. Искал в памяти языки пламени, жар, восьмилетнего мальчика, который потерял маму, звал ее, кричал, плакал… и не находил ничего, ни одного смутного воспоминания. Ни единого.

– Тебя нашли лишь три дня спустя, далеко, на Бастёйене. Ты прятался на сеновале у Кристенсенов, завернулся в шкуры, что лежали в санях. Говорили, что ты был едва жив. Наверное, ты ночью перебежал туда по льду. Слава богу, что не замерз. У тебя на затылке была большая рана, словно на тебя упало бревно. Одна рука сильно обгорела, и рана воспалилась. Много дней, а может и недель, тебя трепала лихорадка, и ты не приходил в сознание. Всю зиму ты пролежал в усадьбе на острове. Тебя там выходили.