Тайга и зона - Александр Бушков

Доктор колобком выкатился из машины, бросил дежурящим на крылечной ступени санитарам: «Перегружайте на носилки и живо в операционную», – подошёл к невысокому человеку в дублёнке и песцовой шапке, который до этого держался чуть в стороне от общей суеты.

– Ну что? – спросила «песцовая шапка».

– Что-что… – доктор вытирал руки салфетками, комкал их и бросал в снег. – Крови, конечно, он потерял много, а в остальном, думаю, поводов для беспокойства нет. Рана неприятная, болезненная, но не смертельная. Впрочем, вскрытие покажет. Шучу. Рентген покажет.

Оба направились в обход крыльца к служебной двери. До Петра доносилось продолжение разговора:

– Хороший уход, соблюдение, подчёркиваю, соблюдение режима, который я назначу, и всё обойдётся. Вот что что, а поваляться придётся…

И вдруг диспозиция, с которой, в общем-то, всё было ясно (одни уносят, другие уходят, третьи курят, Пётр ждёт, когда настанет его черёд), непонятным образом сломалась. Врач и его собеседник остановились как вкопанные, но потом человек в песцовой шапке быстрым шагом двинулся вперёд, а доктор остался на месте. Зашевелилась и вся массовка. Пётр чуть отошёл в сторону и оттуда увидел, что санитары остановились и опустили носилки на снег.

«Никак помер! – сердце гирей понеслось вниз. Пётр ощутил, что подмышки намокли и тёплые струи пота змеятся по бокам. – Труба… Сейчас пойдут искать, на ком сорвать злобу. А на ком, как не на мне? Ты не довёз, ты медленно ехал».

Но оказалось, что пока всё не так уж и скверно – раненый всего лишь пришёл в сознание.

Человек в песцовой шапке нагнулся к носилкам.

Чуть подвинулись в сторону раненого и остальные, кто ближе, кто дальше – в зависимости от собственной значимости, а стало быть, от возможности оказаться нужным боссу. Доктор же, вопреки ожиданиям Петра, не стал ругаться и кричать, что каждая минута на счёту, что он здесь главный и не допустит ни секунды промедления… Нет, доктор терпеливо ждал в отдалении. Санитары тоже отошли шагов на десять и демонстративно внимательно рассматривали больничные стены и заснеженные кусты.

…Потом Пётр вспоминал весь этот вечер, раскладывая его, как пасьянс, по минутам. Ох уж эти минуты… Каждая из них могла повернуться к Петру любой из своих бесчисленных граней. Но поворачивались они (как выяснилось, правда, гораздо позже) одной и той же гранью.

Получалось так, что его судьбу неведомые силы гнали, как чабаны гонят отару, в заданном направлении, плетьми загоняя отбившихся баранов в стадо. Вот почему, спрашивается, этот пахан очухался по пути от машин к больничным корпусам, почему не смог ещё секунд десять проваляться без сознания? Очухивался бы себе на операционном столе, на следующий день, когда угодно, – но нет…

Впрочем, обо всех этих роковых странностях Пётр задумался позже. А пока…

Шептались недавний пассажир и человек в песцовой шапке недолго, с минуту. Видимо, распоряжения были хоть и неотложные, но простые. А потом «шапка» распрямилась и позвала:

– Эй, Глобус!

С места сорвался малый в длинном кожаном пальто и с лысой, непокрытой головой. И то, что сказал ему с носилок ихний раненый пахан, Пётр расслышал, поскольку сказано было громко. Ну, может, и не громко вовсе, а просто нормальным, не приглушённым голосом, но так как вокруг благоговейно молчали – пахан говорит! – да если учесть ещё, что дело происходило на задворках Шантарска, вдали от шума городского, да ещё на территории больницы, то есть заведения самого по себе тихого… В общем Пётр услышал тот короткий диалог, ни звука не упустил:

– Эй, Глобус! Отблагодаришь водилу. Я обещал. Не обидь.

– Ясно, Пугач, – заверил Глобус.

Вот и всё. После этого пахан наконец позволил внести себя в больницу и, кажется, снова, дав воле слабину, потерял сознание.

Признаться, от услышанного настроение у Петра почему-то не взлетело счастливой птицей под небесный потолок. А вдруг «отблагодари» и «не обидь» – кодовые слова, означающие у них убрать свидетелей под корень? Любит же эта публика играть в слова…

Страха не было, просто неприятно засосало под ложечкой. Пётр подобрался. Так, за здорово живёшь, он уходить из этого, лучшего из миров не намерен. Придётся им повозиться, кое-чему он всё-таки обучен.

Сначала, раньше Глобуса, к Петру подошёл человек в песцовой шапке – у него обнаружились азиатские скулы и глаза при напрочь славянском носе. Скорее всего, полукровок, в Сибири таких много. «Кличку, небось, носит какую-нибудь вроде Монгольчик или Чингис», – отчего-то пришло в голову Петру).

– Как ты там случился?

– Таксист я, – пожал плечами Пётр, – везде езжу…

– Откуда подъезжал?

– Со стороны Хлопова.

– Не помнишь, какие-нибудь машины на подъезде к парку не попадались?

Пётр догадался, почему раньше его никто ни о чём не расспрашивал. До этого всё выглядело сущей ерундой по сравнению с возможной смертью пахана и тем переделом власти, который она неминуемо повлечёт за собой.

– С «зилком» стотридцатым разминулся у самого поворота к парку. Всё вроде… А, да! Ещё возле киоска, это который напротив «сменовского» бассейна, стояла «восьмёрка». Всё, до самого моста через овраг больше ничего.

– Хорошо. Опиши, как выглядело место.

Пётр описал. «Песцовая шапка» кивала в такт рассказу.

– Сам давно в таксистах? – спросил он, когда Пётр замолчал.

– Третий год.

– А до этого?

– В армии служил.

– Срочную?

– Офицерскую.

– Даже так, – без всякого выражения удивился полуазиат. – И что в армии делал?

Он говорил механически, погружённый в размышления о чём-то своём, весьма далёком от задаваемых вопросов. Ему необходимо что-то обдумать. Здесь и сейчас, немедленно. До того как сядет в машину. Вопросы – лишь ширма, за которой ему удобнее всего укрыться на время, взятое на размышление.

– Вертолётчиком.

– И чего ушёл?

Этот, без малейшего любопытства, походя заданный вопрос нешуточно разозлил Петра. Ответить хотелось стандартом: «А вот не твоё это собачье дело!»

Ну не рассказывать же, в самом деле, не пойми кому правду о своём уходе из армии, то есть о своём жизненном изломе, трещины от которого дотянулись до сегодняшнего дня. О том, что тогда казалось, будто всё безвозвратно, невосстановимо разрушено, служить некому и ради чего неясно. О ранении во времена первой чеченской, когда врачи, которым насрать было на орден, наотрез запретили ему вождение боевой машины и силком пересадили на «Ми-8мт». О жене, которой надоело безденежье, надоели военные городки. О том, что она наотрез отказывалась заводить детей в «военнополевых условиях». О том, что лётный состав стоял в очереди на топливо, чтобы, бляха-муха, как-то налетать эти долбаные двадцать часов в месяц – минимум из минимумов, который не даёт тебе забыть, что ты пилот, а не заноситель хвостов. О том, что сейчас что-то меняется к лучшему, но для него в армию нет дороги назад…

Пётр отделался дежурным, не раз опробованным ответом.

– Из-за невысокой оплаты труда.

– Понятно. Ничего, ещё разбогатеешь, – сказал на прощание полуазиат в песцовой шапке и быстро зашагал в направлении машин.

И вот тут-то пришёл черёд Глобуса, который всё это время перекуривал, сидя в сторонке на корточках. Показалось, не просто перекуривал, а обдумывал, как выполнить приказ шефа.

– Держи, мужик, заслужил, – с этими словами, произнесёнными с пафосной серьёзностью (видимо, Глобус вообразил себя председателем госкомиссии, вручающим ордена героям страны), он стянул с пальца перстень с зелёным камнем и отдал Петру. – Обиды нет?

Обиды не было. Возникло лёгкое неудовольствие. Если уж они надумали не убивать, а щедро, от всего бандитского сердца наградить, то его бы больше устроили дензнаки, пусть и рублёвые, мы люди не гордые. Было бы это как-то… привычнее, что ли.

– Ну бывай, мужик. – Глобус отвалил, заметно довольный собою. Неизвестно, кто он там в ихней иерархии, но думается, невелика шишка. Более-менее серьёзного человека не обременили бы таким незавидным поручением, как отблагодарить таксиста. А сам Глобус, наверное, считал, что только что совершил поступок, достойный графа Монте-Кристо (если, конечно, имел понятие, что это за граф такой).

Петру же вдруг стало противно, прямо-таки до тошноты. Нахлынуло отвращение – сродни тому отвращению к себе, которое наступает на второй день тяжёлого похмелья. Он побыстрее убрал перстень в карман.

Это была его давняя внутренняя война. Он убеждал себя, что он теперь и навсегда таксист, а не офицер, он выдавливал из себя офицера по капле. Вроде заглушит, вроде загонит глубоко в шахты души это чувство, но нет-нет, да оно и покажется, а иногда, вот как сейчас, так прямо вырвется на волю. Какой нормальный таксёр тормознулся бы у бандитской стрелки, подобрал бы раненого бандюка? Да нормальный бы ухреначил бы тут же на всех парах. Нормальный таксёр просто и без затей обрадовался бы, когда б ему перепал на халяву перстень. Хоть и неизвестно какой ценности, но халява же…