Мистик-ривер - Деннис Лихэйн

Дьюгей опять пробежал мимо них, раздвинул турникеты возле арки, и прежде чем Джимми успел увидеть, что она движется, патрульная машина подкатила к нему, справа ее обогнул белый автофургон, вылетевший на левую полосу Розклер. Джимми успел различить надпись на боку автофургона «Коронер графства Саффолк» и тут же почувствовал, как все суставы его – в плечах, лодыжках, коленях, – став хрупкими, плавятся.

– Джимми!

Джимми опустил глаза вниз, на Шона Дивайна. Шон смотрел на него вверх из открытого оконца, противоположного водительскому.

– Джимми. Мы едем. Пожалуйста, сядь в машину.

Шон вылез из машины и распахнул заднюю дверцу, а вертолет в это время вернулся, и хотя теперь он летел выше, все равно ветер от его винтов шевелил волосы Джимми.

– Миссис Маркус, – сказал Шон, – Джимми, дружище, садитесь в машину.

– Она умерла? – произнесла Аннабет, и слова эти, проникнув в мозг, обдали его едкой кислотой.

Патрульные машины выстроились на Розклер-стрит двумя шеренгами, и сирены их неистовствовали. Аннабет вскричала, перекрывая шум:

– Моя дочь?..

Джимми подтолкнул ее к машине, так как не мог больше слышать этого слова. Сквозь какофонию звуков он потянул Аннабет на заднее сиденье. Шон захлопнул заднюю дверцу и сел рядом с водителем, полицейский за рулем дал газ и одновременно включил сирену. По подъездной аллее они выехали на улицу. Их тут же окружили патрульные машины, и все вместе, скопом, они двинулись по Розклер – целая армия машин с воющими, вопящими моторами и воющими, вопящими сиренами, посылавшими вдаль, к автостраде, неумолчные свои вопли.

Она лежала на металлическом столе.

Глаза ее были закрыты, а на ногах не хватало туфли.

Ее кожа была темно-лиловой, оттенка, которого Джимми раньше видеть не приходилось.

До него доносился запах ее духов, слабый, лишь намек на запах, забиваемый вонью формальдегида, которым пропахла эта холодная, очень холодная комната.

Шон положил руку Джимми на спину, и Джимми заговорил, произнося слова омертвевшими губами, чувствуя себя в эту минуту таким же трупом, как тот, что лежал перед ним.

– Да, это она, – сказал он.

– Это Кейти, – сказал он.

– Это моя дочка.

13

Огни

– Здесь наверху кафетерий, – сказал Шон, обращаясь к Джимми. – Почему бы нам не выпить кофе?

Джимми все стоял над телом дочери. Ее опять прикрыли простыней. Джимми поднял верхний угол простыни и стал смотреть в лицо дочери, вглядываясь в него, как в глубь колодца, желая одного – нырнуть и самому в этот колодец вслед за ней.

– Здесь кафетерий в том же здании, что и морг?

– Да. Здание-то большое.

– Чудно как-то... – сказал Джимми бесцветным голосом. – И что, патологоанатомы после вскрытия сидят в том же зале, что и другие люди?

Шон забеспокоился: не первая ли это стадия шока?

– Да не знаю я, Джим.

– Мистер Маркус, – сказал Уайти, – мы надеемся, что сможем задать вам ряд вопросов. Я понимаю, что сейчас вам очень тяжело, но...

Джимми опять опустил простыню на лицо дочери; губы его шевелились, но звуков слышно не было. Он посмотрел на Уайти, словно удивившись, зачем он здесь, в этой комнате, с блокнотом и авторучкой наготове. Джимми перевел взгляд на Шона.

– Тебе вот приходило в голову, – спросил Джимми, – что какая-то мелочь вдруг может изменить всю твою жизнь?

Шон вытаращил на него глаза:

– То есть как это?

Лицо Джимми было бледным и отсутствующим, глаза он возвел к потолку, словно силясь вспомнить, где оставил ключи от машины.

– Однажды я слыхал, что мать Гитлера чуть было не сделала аборта, но в последнюю минуту все-таки оставила ребенка. Слыхал еще, что он уехал из Вены, потому что не мог продать своих картин. Ну а если бы он продал картину, а, Шон? Или если бы его мать сделала аборт? Мир стал бы другим. Понимаешь? Или вот, скажем, однажды утром ты опоздал на автобус, и ты заказываешь себе еще чашечку кофе и покупаешь лотерейный билет. И лотерейный билет выигрывает. И тебе больше не нужен автобус. Ты ездишь на работу в «линкольне». Но ты попадаешь в автокатастрофу и погибаешь. И все из-за того, что однажды утром опоздал на автобус.

Шон переглянулся с Уайти. Тот пожал плечами.

– Нет, – сказал Джимми, – не надо так. Не гляди на меня с таким видом, будто я сошел с ума. С ума я не сошел. И я не в шоке.

– Ладно, Джим, ладно.

– Я просто говорю, что все в жизни связано. Нитями. Потянешь за ниточку, глядишь – все изменилось. Скажем, шел бы тогда в Далласе дождь и не сел бы Кеннеди в открытую машину. Сталин остался бы в семинарии. Или мы с тобой, Шон, сели бы тогда в ту машину с Дейвом Бойлом.

– Что? – удивился Уайти. – В какую машину?

Шон предостерегающе поднял руку и сказал Джимми:

– Это-то тут при чем?

– При чем? Влезь мы тогда в машину, и жизнь пошла бы по-другому. Моя первая жена Марита, мать Кейти, она ведь была красавица. Настоящая королева Знаешь, какими иногда бывают эти латиноамериканки? Глаз не оторвешь. И она это знала. К такой подойти – надо смелости набраться. Надо быть крутым парнем. А я таким и был. В шестнадцать лет на мне пробы ставить было негде, я не знал, что такое страх. И я подошел к ней, и я назначил ей свидание. А через год – господи, мне и было-то всего семнадцать, мальчишка, если подумать, – мы поженились, и она забеременела Кейти.

Джимми обошел тело дочери, сделал круг, другой.

– Вот ведь какая штука, Шон. Влезь мы тогда в ту машину, увезла бы она нас черт знает куда, где эти два подонка делали бы с нами черт-те что все четыре дня, а было бы нам тогда – сколько нам тогда было? – одиннадцать, и уж, наверное, в шестнадцать лет я не стал бы крутым парнем. А вырос бы я эдаким слабаком-недоноском или психом, накачанным наркотиками. И понятно, что я в жизни не осмелился бы подойти к такой красавице, глаз не отвести, как Марита, не назначил бы ей свидания. И не родилась бы Кейти. И не убили бы ее. Но ее убили. А все из-за того, что не полезли мы в ту машину, Шон. Смекаешь, о чем я толкую?

Джимми глядел на Шона так, словно ждал от него подтверждения, но подтверждения в чем-то таком, что было за пределами понимания Шона. Словно ждал отпущения греха – вины в том, что мальчишкой не влез в ту машину, что родил ребенка, которому суждено было погибнуть.

Иногда во время пробежки Шону случалось забегать на Гэннон-стрит и останавливаться на том месте посреди улицы, где они катались, сцепившись в драке, с Дейвом Бойлом, а потом, подняв глаза, увидели ожидавшую их машину. Иногда Шон чуял еще запах яблок, доносившийся из этой машины. И если резко обернуться, еще можно было увидеть Дейва Бойла на заднем сиденье машины, заворачивающей за угол; увозимого Дейва, чье обращенное к ним лицо постепенно исчезает из вида.

А однажды Шону – дело это было навскидку лет десять назад, он тогда выпивал с друзьями и под влиянием винных паров расфилософствовался – почудилось, что в машину ту они все-таки влезли. Влезли все трое. А то, что было потом в их жизни, было во сне. А в действительности им все еще одиннадцать и они схвачены, заперты в каком-то подвале, откуда мечтают выбраться, чтобы стать большими и сильными.

Интересно, что хотя Шон и понимал тогда, что это лишь игра пьяного воображения, видение это угнездилось в сознании, и бередило, и тревожило, как тревожит камешек в ботинке.

И потому он нет-нет да заворачивал на Гэннон-стрит постоять около бывшего своего дома, увидеть краешком глаза исчезающего Дейва Бойла, вдохнуть яблочный запах, думая: «Нет, нет, очнись!»

Он поймал жалобный взгляд Джимми и захотел что-нибудь сказать ему. Сказать, что и он спрашивал себя, что было бы, если б влезли они в ту машину. Что мысль о том, как по-другому могла бы сложиться жизнь, постоянно витала над ним, появляясь вновь и вновь, эхом звуча в сознании, как оклик за окном. Сказать Джимми о страшном сне, преследующем его, – сне о том, как улица, схватив его за ноги, сама несет его к открытой дверце машины. Сказать, что и у него с того дня жизнь не слишком задалась, что он нередко думает о своей легковесности, мучается неосновательностью своего характера. Но они находились в морге, и их разделяло лежавшее перед ними тело – тело дочери Джимми, – и перо Уайти было занесено над блокнотом; поэтому на жалобную мольбу Джимми Шон только и сказал: – Ну пойдем, Джим. Выпьем кофе.

Аннабет Маркус, по мнению Шона, оказалась бабой с чертовски сильным характером. В этот холодный предвечерний час воскресенья она сидела в искусственном стерильном тепле муниципального кафетерия, семью этажами выше морга, беседуя с властями о своей падчерице, и Шон видел, как ей тяжело, но она держалась. Глаза у нее были красные, но уже после первой минуты беседы Шон понял, что она не расплачется перед ними. Нет, черт возьми, ни за что.

Несколько раз слова ее прерывались, потому что ей требовалось вздохнуть. У нее перехватывало горло, будто ее стукнули кулаком в грудь, сдавили что-то внутри. Она хваталась рукой за грудь и прикрывала рот, ожидая новой порции кислорода, чтобы можно было продолжать.