Следующий апокалипсис. Искусство и наука выживания - Крис Бегли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глядя на наши приготовления к грядущей катастрофе и на сюжеты, подробно описывающие наше видение этого события, следует отметить несколько общих страхов, особенно очевидных и отражающих опасения в настоящем. Прежде это были проблемы, ассоциированные с атомной войной, космосом, коммунизмом и расовым неравенством. Далия Швейцер рассматривает истории о коллапсе в своей книге «Going Viral: Zombies, Viruses, and the End of the World»{93}. Я взял интервью у Швейцер для радиопередачи, которую веду на нашей общественной радиостанции в центральном Кентукки. Она называется «Будущее время», и особое внимание в ней уделяется будущему после пандемии{94}. Мы говорили о мире во время и после пандемии. Швейцер считает, что популярность сюжетов об апокалипсисе базируется на их склонности к моральному упрощению. Например, нам может быть некомфортно с другими группами, но большинство понимают, что у нас нет оснований осуждать или ненавидеть группу исключительно за ее отличия. Однако, если «другой» заражен опасным вирусом, принесенным из иной части мира, мы вправе его опасаться и избегать. Во время нашей беседы Швейцер отметила, что «вирусы остаются мощной и заразной метафорой, способом отграничить „опасных“ людей… способом распространять страх». Она приводит фразу из заявления Дональда Трампа 2015 года, «огромная инфекционная болезнь распространяется через границу в теле иммигрантов», в качестве убедительного примера такого рода ненависти к «другому, чужому». Упрощение сложной ситуации привлекает нас тем, как упрощенная риторика «мы против них» работает на политической арене. Склонность людей упрощать запутанные и сложные реальности прослеживается во всем моем анализе апокалиптических повествований.
Для Швейцер рассказы о вспышках болезни раскрывают о нас гораздо больше, чем изначально предполагалось сюжетными линиями. Ее интересует природа и происхождение страха в этих историях. «Чего мы боимся, и что наш страх говорит о нас?» Проблемы реального мира проникают в эти повествования и в исторических документах раскрывают преобладающие в те времена страхи. Эти страхи отражают что-то осязаемое и опасное, например радиацию, но также указывают на страх перед неизвестностью в целом. Мы наблюдаем это во время появления космических программ в Соединенных Штатах и России в 1950-х и 1960-х годах. К тому времени, когда мы добрались до фильма «Ночь живых мертвецов» 1968 года и романа «Штамм Андромеда» 1969 года, страх перед радиацией сменился страхом перед вирусом из космоса. «Угроза там, наверху», отмечает Швейцер. Но угроза может быть и здесь, внизу. Размещение угрозы в космосе — это наш зашифрованный страх перед людьми, которых мы считаем принципиально непохожими на нас. Возникновение вспышек заболеваний в историях отражает наши страхи перед реальными болезнями и перед незнакомыми, чужими людьми и местами. Сюжеты об эпидемиях 1980–1990-х годов отражали наш страх перед СПИДом и раскрывали наш колониалистский образ «самой темной Африки».
Когда ты родитель, одна из наиболее страшных перспектив — невозможность защитить своих детей, когда они будут в тебе нуждаться, ни в настоящем, ни в будущем. Этот страх пронизывает не только книги об апокалипсисах и препперах, но и реальность. На время, когда я болел малярией, а мы ждали третьего ребенка, эти страхи обрели характер инстинктивных, примитивных. Проявлялось это по-разному, но сны меня посещали самые неприятные. В одном из них, казавшемся до ужаса реальным, я выглянул из окна комнаты дочери: на горизонте виднелся ревущий торнадо. Гигантский и свирепый, он направлялся к нашему дому. У меня перед глазами все поплыло, сердце бешено заколотилось. Мы погибнем, если не уйдем в ту же минуту. Но дочь слишком мала и не сможет долго идти пешком, а сын, спящий в соседней комнате, и того младше. Мне пришлось взять их на руки. Дети крепко спали, и я никак не мог их ловко подхватить и прижать к себе. Я чувствовал себя слабым, неуклюжим и бесконечно медлительным. Рев торнадо был оглушительным. Время истекало, но я ничего не мог поделать. Потом стало слишком поздно: я потерпел неудачу, спасения не было. Торнадо завыл во дворе, и я с ужасом услышал звон стекла разбившихся окон.
Я резко вскочил с постели, напугав жену. Я тяжело дышал, сердце бешено колотилось, и ужас сменился разочарованием от того, что и на этот раз не обошлось без кошмаров. Они посещали меня каждую ночь. Сон был всегда разный, но означал одно и то же: я не в состоянии защитить свою семью. Эти кошмары снились мне несколько месяцев после выздоровления от малярии. Я был слабым, кожа да кости, и по-прежнему с признаками анемии. Мои сны отражали эту беспомощность. Очнувшись от сна о торнадо, я лежал, парализованный депрессией, сопровождавшей эту изнурительную болезнь, и думал о том, что не смог унести даже одного своего ребенка в безопасное место. В этот момент я жил в своем кошмаре. Меня одолевали упрощенные и примитивные мысли о том минимуме, на который я должен быть способен, чтобы обеспечить безопасность своей семьи. Например, я должен быть физически в состоянии нести своих детей, двоих сразу, в безопасное место. Но для защиты близких не всегда нужно тащить их на себе. Даже если такое и потребуется, этого будет явно недостаточно, ведь значимой защитной мерой это не назовешь.
Мои мечты, ожидания и страхи — все это пример патерналистской мужественности, пронизывающей культуру препперов. В сообществе выживальщиков забота о семье имеет первостепенное значение. Этот фокус кажется очевидным и естественным (кто же не хочет заботиться о своей семье?), но то, как он представлен, демонстрирует основополагающие положения о том, кто в семье активен, силен и на ком лежит ответственность. Достаточно рассмотреть драматичные фотографии, сопровождающие некоторые статьи в журналах о препперах, чтобы заметить эту озабоченность защитой. Она
