Монета желания - Денис Чекалов

Несравненно скромнее одетый Адашев легко, красиво держался в седле, верхом на таком же скакуне.

— Вот бы мы на таких ехали, — выдохнул Спиридон, наблюдая, как гости останавливаются, бросая поводья двоим сопровождавшим их мужчинам, неприметных видом и одеждой, как и полагается слугам.

Адашев, а за ним толстяк, прошли в дом, на пороге которого их уже встречал Петр. Войдя, гости перекрестились на образа, Федор приветливо поздоровался, второй, чуть приподняв бровь, едва ли не брезгливо озирался вокруг, что привело кожевника в состояние крайнего раздражения. «Так смотрит, будто в хлев попал, да удивляется, что там люди живут», — подумал он.

С этого момента Петр перестал обращать внимание на толстяка, представленного Адашевым как боярин Ипатов, тоже посольский человек. Гости и хозяева расселись по лавкам. Авксентий (так звали Федорова спутника) предварительно вытер сиденье белым тончайшего полотна платком, чем нанес еще одно оскорбление Петру. Аграфена, как и было условлено, не выходила, не желая встречаться с людьми, по вине которых муж покидает ее.

Вопросительно глядя на Петра, Федор сразу приступил к делу.

— Ну что скажешь, Петр Иванович, что решил? Едешь с нами или дома остаешься? И тот, и другой ответ приму с уважением, как и говорил раньше.

Хозяин решительно ответил:

— Еду с вами, вместе с сыном, Спиридоном. Кроме того, хочу пригласить с собой верного человека, купца Клыкова. Он и советом поможет, и в стычке какой пригодится. Если согласен встретиться с ним, оценить, он завтра утром, коль позволишь, к твоему дому подойдет.

Адашев, минуту подумав, сказал:

— Нет, не нужно никаких смотрин. Если ты ему доверяешь, этого достаточно. Отправляемся через неделю. Ты и твои люди будут обеспечены оружием, лошадьми, деньгами на закупку тех вещей, какие сочтете необходимым в походе. Завтра утром все это привезут. Скакуны до отъезда будут стоять в моей конюшне.

Видно было, что напряжение его отпустило, уж очень он хотел заполучить Петра в свой отряд, тем более, что не все будущие спутники нравились Федору. Особенно неприятен был Ипатов, со своей заносчивостью, презрением и к ниже-, и к равностоящим, с одновременной приторной почтительностью, из-под которой ясно высовывалась мордочка зависти к тем, кто был выше по положению или даже богатству. К Федору он относится почтительно, принимая во внимание то, что руководить посольством того назначил сам царь.

К Петру Адашев привел боярина специально, чтобы посмотреть, как будет вести себя кожевник. Не подавит ли его бесцеремонность гостя, и не кинется ли он в другую крайность — даст волю гневу.

Однако Петр это маленькое испытание выдержал достойно, и хоть мелькнула тень гнева по лицу его при выказанной неуважительности к дому, хозяину и косвенно хозяйке, он никак не выразил это и обращался к Ипатову спокойно, касаясь только деловых вопросов. Прощаясь, Адашев пожал хозяину руку со словами:

— Ты и не представляешь, как я рад, что едешь с нами, да еще с сыном и верным другом. Все, собранные в посольстве, — люди достойные, но таких чем больше, тем спокойнее.

Что-то проворчав неразборчиво, Авксентий покинул дом. Адашев задержался.

— Не держи сердца, Петр, он со всеми таков. Не очень приязни к людям его учили, но ничего не поделаешь. Великим государем он назначен моим заместителем, так что не обращай внимания ни на что личное. Должны мы относиться к нему с должным уважением.

Петр твердо ответил:

— Не опасайся, Федор, личных счетов с этим боярином у меня нет, и вряд ли могут быть. Распоряжения его, до дела касающиеся, буду исполнять, как положено. Распри в отряде силу его подорвут, а этого из-за обид каких допускать нельзя.

Довольный, Адашев еще раз попрощался и вышел на крыльцо, сопровождаемый Петром. Ипатов уже сидел в седле, поводья придерживал его помощник Трофим — небольшого роста, крепкий парень на кривых, мощных ногах, с рыжими волосами, стриженными под горшок, светло-голубыми глазами, широко расставленными, почти красными ресницами и бровями.

По всему лицу в изобилии рассыпаны веснушки, а нос так вздернут, что, казалось, заглянув в ноздри, можно увидеть содержимое черепа. Однако, несмотря на общий простоватый вид, в глазах таилась смекалка и хитрость человека себе на уме.

Адашев легко взлетел в седло, махнул рукой Петру, и они галопом помчались по круговой дороге, минуя овраг. На крыльце к кожевнику присоединился Спиридон. Постояв несколько минут молча, он произнес:

— Отец, не понравился мне этот мужик, с именем, которого не выговоришь. Смотри, как сумел — слова не проронил, а показал, что мы перед ним словно черви навозные. И маму оскорбил — ишь ты, платком лавку вытер, да еще рассматривал внимательно, не осталось ли грязи. Так бы и дал кочергой, что возле печи стоит, по шапке его шутовской.

Петр, гнев которого уже остыл, засмеялся:

— Ты куда собрался ехать, с кем? С послами, а они чувства свои или вовсе скрывают, или показывают только там, где можно. Небось во дворце султана он вести себя так не будет. Вот и ты учись у них. Лучше всего, чтобы никто не мог понять, что на душе у тебя. Ведь неизвестно, кто за тобой наблюдает, да с какой целью. А ну, как ворогу покажешь лицом своим то, что он знать не должен, а очень желает? Все посольство и провалишь. Держись скромно, ровно, с достоинством. На мнение о себе человека злого внимания не обращай.

Они вошли в дом, где Петр рассказал Аграфене о состоявшемся разговоре. И хоть знала она, что близка разлука, но слова мужа сделали расставание реальным и пугающим. Грустно улыбнувшись на встревоженный взгляд Петра, сказала:

— Печалиться, тебя ожидая, буду, тут уж ты от меня веселья требовать не должен. Но и от слов своих не откажусь. Ехать тебе надо, только дело исполнишь, ворочайся скорей, да, где можно, весточки мне перешли, хоть два слова, что живы оба. А мы вдвоем с Алешкой ждать вас будем, только приезжайте скорее, муж мой любимый и сынок дорогой.

Где-то над головой тихо-тихо по-зимнему поскрипывала ветка.

«Как бы за шиворот снегу не упало», — озабоченно подумал Трофим.

Он поднял лицо, прищурился, когда в лицо ударило ему яркое весеннее солнце. На мгновение голова закружилась — таким огромным увиделся ему вековой лес, да небосвод лазоревый, что сверкал там, далеко, чашею хрустальной.

«Эх, кабы был я боярин, — мелькнуло в голове, — не стал бы жизнь свою зря растрачивать, по государевым поручениям бегая. Небо-то какое огромное, и ничье все. Сделал бы я птицу механическую, да к облакам полетел. А оттуда всею Русью править можно. Что мне тогда царь да митрополит? Накидать бы сверху на город огня греческого, сразу бы мне шапку Мономаха и отдали».