Заповедная Россия. Прогулки по русскому лесу XIX века - Джейн Т. Костлоу

только когда достаточное количество людей – или же люди, облеченные властью, – почувствует его нехватку. Самым важным правовым актом, принятым в XIX веке касательно леса, было Положение о сбережении лесов, изданное в апреле 1888 года Александром III. Этот закон употребляет такие термины, как «истребление и истощение», для установления юрисдикции, основанной на интересах «государственной и общественной пользы»[145]. Действие этого закона распространялось на все леса европейской части России, как частные, так и государственные; определенные леса наделялись статусом защитных по ряду признаков, основанных на понимании роли леса в предотвращении эрозии почв, стабилизации песчаников и сохранении влаги, которая в противном случае нарушила бы речные системы и сельское хозяйство. Ограничение некоторых видов деятельности, включая вырубки, которые могут повлиять на способность леса к самовосстановлению, стало относиться ко всем лесам, а не только к считавшимся защитными. Закон наделял местные лесоохранительные комитеты правом утверждать защитный статус тех или иных лесов, а исполнение закона было возложено на Лесной департамент Министерства государственных имуществ. Целиком основанный на научных и правовых дискуссиях нескольких десятилетий, закон ставил своей целью, по мнению Истоминой, как модернизировать русское лесоводство, так и сохранить русские леса. Также он должен был насадить то, к чему взывали сочувствующие на протяжении последних четырех декад, – правильное лесное хозяйство, управление лесом в буквальном смысле по правилам – термин, отсылающий к нашему пониманию «рационального лесопользования». Растущая осведомленность о вырубке лесов, зарастании илом рек, эрозии берегов и засохших землях как будто привела к принятию во внимание того, что Рудзкий назвал «нуждой».

Насколько эффективен был этот закон? Чего с его помощью удалось достичь? Несмотря на то что темпы вырубки практически не изменились, без этого закона ущерб точно был бы значительнее, учитывая бурный рост промышленности и населения в последние десятилетия существования Российской империи[146]. Закон действительно предотвратил некоторый ущерб, а если с его помощью и не удалось достичь всего задуманного, то это потому, полагают Истомина и другие, что исполнялся он плохо, содержал в себе многочисленные правовые лазейки, а также потому, что в России не было ни персонала, ни знаний для реализации его практических инициатив. В «Русском лесе», справочнике по лесу, написанном для широкой аудитории через два года после издания закона, Ф. К. Арнольд вообще отказался называть конкретного виновника «печального современного состояния лесного дела»:

…хотелось бы даже избежать разговора о хищничестве русского лесопромышленника, о мотовстве лесовладельца, неумелости и нерасторопности русского специалиста лесного дела, наконец, о некультурности или, правильно говоря, малой развитой в русском крестьянине наклонности воспринимать новые, непривычные ему культурные приемы. Печатное слово должно быть честно и правдиво; а причины печального современного состояния лесного дела залегают гораздо глубже поверхностных слоев, на которых растут и множатся мотовство, хищничество и пикантные рассуждения о нашей неумелости и неспособности к культуре [Арнольд 1893: 14].

Его слова четко дают понять, на ком именно лежит вина, но сам Арнольд предпочитает смотреть в будущее со сдержанным оптимизмом в надежде, что предлагаемые им знания объединятся с заботой граждан о лесе: страсти, разыгравшиеся из-за закона, утихнут, «и в подрастающем ныне молодом поколении останется только глубокое чувство благодарности к отцам за сделанный первый шаг для сохранения народного богатства» [Арнольд 1893: 20]. Истомина считает, что важнейшим достижением этого закона стало внедрение в умы общественности природоохранных и экологических взглядов: Арнольд и его поколение оставили России наследие из научных трудов, где углубленно изучалась связь между климатом, гидрологией и лесом, и изобрели понятие «памятников природы», смыслообразующее для заповедных территорий как России, так и Советского Союза [Истомина 1995: 47][147].

«Русский лес» Арнольда начинается с характеристики национальных лесов не в научных терминах, а языком народа и популярного православия. Как полагает Арнольд, русский лес – это на самом деле два леса: первый представляет собой «обширные лесные пространства севера и северо-востока Европейской России, Сибири и Кавказских гор», плотные и целостные, «только там и здесь пересеченные болотами, озерами, гатями и возделанными землями». Это «царство почти дикого леса, малознакомого с силой и мощью культурного человека, – леса, привыкшего скорее владычествовать в занимаемой им области, чем подчиняться условиям окружающего мира, – леса непроездного, непроходимого, забросанного валежником, одетого серыми туманами, серебристым инеем и влажным бородатым мхом». Он «равнодушно смотрит на слезы, на горе людское и неохотно дарит человеку свои произведения» [Арнольд 1893:3–4]. Арнольд даже называет этот лес «северным колоссом», отмечая, что именно таким большинство иностранцев русский лес и представляют.

Но для Арнольда существует и другой лес, куда более русский по сути, – безответный, великодушный и жертвенный. «Бесстрастный иноземный взор подметил в нем лишь заурядные черты инвалида и заморыша среди европейских красавцев-лесов, но русская душа должна отдать ему полную справедливость и назвать его своим родным». Вот тот родной, дорогой, многострадальный лес, ближе которого нет русскому сердцу – это «прирученные или по крайней мере привыкшие к человеку» леса, которые каждый образованный русский хотя бы раз в жизни посещал и о которых столько в последнее время пишут.

[Это леса] которые беспощадно вырубаются и даже совсем уничтожаются, благодаря корыстолюбию, жадности, а может быть, и малодушию людей, словом – это тот самый многострадальный лес, положение которого сделалось в настоящее время так угрожающе-печально, что правительство признало наконец необходимым протянуть ему на помощь свою сильную руку, принять его под свое покровительство и выступить на его защиту [Арнольд 1893: 4].

Здесь Арнольд использует обозначенное ранее анонимным автором, скрывающимся за инициалами А. С., понятие «поэзии», чтобы пробудить в своих читателях желание беречь и защищать. Схожее побуждение подвигло А. Ф. Рудзкого через десятилетие после выхода его «Очерков русского лесоводства» провозгласить «аффектированные ценности леса». Если его труд 1868 года раскрывал широкой аудитории экономический дискурс, то в новом, опубликованном в едва возродившемся «Лесном журнале» для профессионалов лесного дела, заявлялось, что реальная ценность лесов значительно превосходит монетизируемую и вообще поддающуюся подсчету: «Леса доставляют пользу человеку или непосредственно – продуктами своими, – или посредственно: удовлетворением чувства изящного, влиянием на климат страны, влиянием на плодородие и обитаемость окрестных местностей, социально-политическим значением своим, влиянием на развитие других видов культуры» [Рудзкий 1879].

Если Рудзкий, Вейнберг, Арнольд и другие научные авторы освещали внеэкономические, аффективные ценности русских лесов, то русские художники и писатели все больше интересовались и вдохновлялись научными, правовыми и экономическими воззрениями на то, насколько эти леса уязвимы перед лицом алчности и разорительной деятельности. Целое десятилетие до принятия Положения о сбережении лесов 1888 года лесной вопрос занимал центральное место в русской культурной жизни,