Пока мы можем говорить - Марина Козлова

Георгий подался вперед и спросил:

– Что? Что вам странно?

– И то, что вы делаете. И то, что говорите. И вообще всё.

– Странно? – Георгий подбросил сложенные щипцы в воздух, и они, совершив серебристое двойное сальто, опустились в его широкую и твердую фермерскую ладонь. – А вам, Борис, как живется? Ничего так, нормально? Нигде не жмет? Вы действительно считаете, что это и есть жизнь: вот вы родились, как-то худо-бедно выросли, пободались с несговорчивым мирозданием, заработали себе тяжелый невроз от того, что так ни хрена и не поняли, и во время Ч мирно отъехали в механический зев крематория? Чтобы что? Вам не приходил этот вопрос в голову? Что-то человечество провтыкало, упустило, прошло мимо чего-то… Не заметило, не разглядело. Вы не смотри́те на меня так, я обо всех нас говорю.

– У тебя очень опасная работа. – Алехандра тревожно наблюдала, как Андрес, удобно устроившись в глубоком плетеном кресле, положив ногу на ногу, с увлечением читает какое-то пожелтевшее уголовное дело, чуть ли не украденное им собственноручно из архива городской прокуратуры.

Он оторвался от чтения и посмотрел на нее поверх очков своим задумчивым взглядом, от которого она мгновенно теряла равновесие.

– По сравнению с помощником нотариуса – да. Очень.

Как у него получается так смотреть? И вроде бы в его лице ничего не меняется, но она же видит – сейчас ему на самом деле смешно, хоть он и пытается казаться серьезным. А вот сейчас – беспокоится о ней почему-то, а теперь – думает о том, что нужно захлопнуть эту пыльную папку, крепко взять ее, Алехандру, за руку или, подхватив на руки, закинуть на плечо, как овцу. И отправиться с ней на второй этаж. Надо сказать, что в подобных случаях она никогда не сопротивлялась. Она чувствовала себя самой счастливой в мире овцой, котенком, рыбкой, лианой, малиновым вареньем.

«Он тебе в отцы годится!» – в который раз приводила последний аргумент несчастная Мария.

«Он лучше всех», – нелогично возражала Алехандра, провожая затуманенным взглядом высокую фигуру Андреса – тот широким шагом пересекал двор, уходил до вечера, перед входом в арку оборачивался на полкорпуса и поднимал руку вверх.

Ах, как ждала она его весь день, как бегала к окну, прислушивалась к шагам на лестничной клетке, гипнотизировала взглядом черный молчащий телефон, ложилась лицом к стене, и поджимала колени к сладко ноющему животу, и хотела уснуть, чтобы убить время, но сон не шел. Андрес возвращался, вместе с ним в дом врывались свежие запахи вечера, влетали птицы, вплывали рыбы, ультрамариновой волной вливалось, заполняло все углы и закоулки звездное мадридское небо. И Алехандра никогда не могла отследить, как, в какой момент оказывалась в его руках. Он обнимал ее, покачивал, тормошил, будил, стряхивал с нее остатки дневного оцепенения, отчаянного ожидания…

…Бывает так, думала Алехандра еще тогда, в самом начале, в те тяжелые и странные дни, когда она заразилась, заболела этим человеком, по-настоящему слегла и с температурой выше 39-ти, в ознобе, после тяжелого непродолжительного сна все думала она: бывает так… Например, когда люди вдруг – раз! – и увидели друг друга, и от этого наступают ясные солнечные дни, дивно поют птицы в ветвях, распускаются цветы на лугу и идут звонкие слепые дожди.

Или – бывает так – люди вдруг встретились, и гремит гром, ветер ночами бьется и свистит в водопроводных трубах; будто перед землетрясением тревожно гудят стальные ванты самого большого городского моста, нервничают сейсмологи, и сразу несколько вулканов на Земле начинают вести себя опасно и непредсказуемо. И если вдруг эти два человека – завтра или, хорошо, в следующий понедельник – устанут наконец придумывать идиотские поводы увидеть друг друга и хотя бы поговорить и просто физически столкнутся на крыльце перед входом в телевизионный павильон, эта бедная планета сойдет со своей орбиты, вероятно. Что тогда будет со всеми людьми? А они, они ведь могут и не заметить этого, потому что он решит, что всё, хватит, вот она уже у него в руках, запыхавшаяся, испуганная, дрожащая. Она глаз не может оторвать от его лица, забывает дышать, не может говорить, и – всё, говорит себе он, никуда не денешься, ничего не поделаешь, бесполезно, уже всё, приехали. Хватит терпеть, говорит он себе и гладит ее по голове, успокаивая, согревая. Хватит терпеть, пора себе позволять…

– Нет, – сказал Олег. – Что за ерунда? Аня, что это за глупости?

Анна двигалась по небольшой кухне как-то бесцельно, просто ей непременно нужно было ходить, а не стоять.

– Я видела это… видела… – повторяла она. – Это возможно, Августина может это сделать. Каким-то образом. Она – как мертвая и живая вода в одном флаконе. У меня как у врача это в голове не укладывается, и как у человека тоже не укладывается, но это правда, хоть и дикая. Это невероятно. Наверное, прав… правда то, что у нее какая-то особая природа… с ней что-то произошло, и теперь она такая… Я тебя прошу…

– Прекрати. – Муж смотрел в окно на дворовый фонарь с обычной своей точки, так, как он смотрел ежедневно. – Не то чтобы я не верил в мистику, хотя да, я в нее не верю, но допускаю, конечно… Все бывает. Но дело не в этом. Меня полностью устраивает мое нынешнее существование.

– Устраивает? – Анна резко повернулась, зацепила краем растянутой футболки уголок подноса, криво пристроенного возле мойки, и чашка с остатками утреннего кофе с молоком скатилась на пол и беззвучно раскололась на две почти равные части. – Устраивает… – Она присела на корточки, принялась вытирать пол бумажным полотенцем. – А меня не устраивает! Ты слабеешь, ты болеешь, мне больно на тебя смотреть, жалко… Я беспомощной себя чувствую! Мы сексом два года не занимались!

– Это да, – спокойно согласился Олег. – Но ведь ты же как-то решаешь для себя эту проблему?

– Что? – Анна поднялась, сжимая в руках бурый бумажный комок. – Как решаю?

Он пожал плечом, посмотрел ей в глаза.

– Я так, в порядке фантастического допущения. Типа пошутил… А я сегодня новый фильм скачал с Гэри Олдменом. Хороший вроде. Рецензии почитал, все хвалят. Не стал смотреть, тебя ждал. Будем смотреть?

– Не будем, – отрезала Анна, насухо вытерла руки и вышла, плотно закрыв за собой скрипучую кухонную дверь.

И тут же вернулась, обняла мужа, сидящего, прижала его круглую теплую голову к своему животу, принялась гладить по макушке.

– Мой зайчик, – говорила она, загоняя слезы внутрь, – ты мой одинокий зайчик. Сидишь тут целыми днями, ждешь меня, ждешь.

– Жду, – прошептал он, прижимаясь. – Очень всегда скучаю.

Часть вторая

Сургучная печать

Пожилой мужчина в задумчивости крутил очки за дужку, держа раскрытую книгу на коленях.

– Ну хорошо, посмотрим, что пишут умные люди. Вот смотрите: «Сургуч представляет собой при обыкновенной температуре твердую, различного цвета массу, плавящуюся при сравнительно небольшом нагревании и в жидком или полужидком состоянии способную склеивать. Сургуч – изобретение индийское. В Средние века в Европе первыми его стали использовать испанцы, как показывает его раннее французское название: cire d’Espagne[19].

Изначально сургуч использовался для запечатывания так называемых «закрытых писем», а позднее, приблизительно с шестнадцатого века, и конвертов. Сургуч также применяли для создания впечатления скрепления печатью важных документов или для герметичного уплотнения сосудов, например для уплотнения клапанов кларнета. Хотя теперь сургуч используется в основном в декоративных целях, раньше он применялся для того, чтобы гарантировать подлинность содержимого конверта.

Несмотря на различия в рецептах сургуча, все их можно разделить на те, что существовали до, и те, что появились после начала торговли с Ост-Индией. В Средние века его обычно делали из пчелиного воска, который расплавляли, смешивая с «венецианским терпентином», зеленовато-желтым смолистым экстрактом европейской лиственницы. В самом начале сургуч получался бесцветным, в более поздние времена ему часто придавали красный цвет с помощью киновари. В качестве красящих веществ иногда использовали еловую живицу и аурипигмент.

В шестнадцатом веке испанцы привезли новый рецепт сургуча из Ост-Индии. По новому рецепту сургуч стали изготовлять из смеси в различных пропорциях шеллака, терпентина, бензойной смолы, стираксового масла, толуанского бальзама, канифоли, мела или гипса, а также красящего вещества (часто той же киновари или свинцового сурика), но необязательно с добавлением воска. Доля мела варьировала: более грубый сургуч использовался для запечатывания винных бутылок и варенья, более мелкий – для запечатывания документов. Добавление мела или цинковых белил было также необходимо для того, чтобы сургуч не слишком быстро капал…»[20] Ага… Вы слушаете?

– Да-да, очень внимательно.