Перевод с подстрочника - Евгений Чижов

Никакого удовлетворения от этого обстоятельства он не почувствовал. Это была чужая история, совершенно ему, в общем, безразличная, и делать ему в ней было нечего.

– А могу я увидеть содержимое этой папки?

Сотрудник архива склонил голову набок и вежливо, но непреклонно произнес:

– Боюсь, что нет. У вас пропуск на ознакомительную экскурсию, а документы выдаются только тем, кто имеет право на работу в архиве.

– Жаль… Было бы любопытно узнать, что у вас там обо мне написано.

– Скорее всего, ничего особенного. Просто биография.

– Но знаете… Моя биография… она ведь ещё не окончена…

Сотрудник сложил руки на животе и, потирая одну о другую, ещё более вежливым тоном, скрывающим, похоже, раздражение на то, что вопросы Печигина не дают ему вернуться к работе, сказал:

– Можете не сомневаться, когда она завершится, наши работники не забудут внести это в ваши документы. У нас очень квалифицированный и осведомленный персонал.

От этой обволакивающей вежливости Печигин почувствовал себя так, точно с его будущим всё уже было ясно наперед, вместе с его прошлым оно подшито в папку, хранящуюся в недрах архива, и, что бы с Олегом в дальнейшем ни произошло, ему никуда теперь не деться от бдительного внимания архивных работников, терпеливо ожидающих, когда можно будет поставить в его документах последнюю точку. И, как что-то далекое и до конца не понятое, мелькнуло воспоминание о Полине с её нежеланием оставлять за собой следы. Кажется, теперь оно становилось ему понятней.

Посещение других этажей архива решили отложить, иначе до смотровой площадки они доберутся к ночи и ничего не увидят. Сотрудник проводил их до лифта, поднявшего Олега с Зарой на последний этаж постамента, откуда сквозь весь памятник вела помещенная в вертикальную трубу винтовая лестница. Основная смотровая площадка находилась на крыше постамента, на верхнюю же, расположенную на ладони Народного Вожатого, обычным посетителям вход был закрыт, и, если бы не сделанный Касымовым пропуск, ни Олег, ни тем более Зара никогда бы туда не попали. Переполненная сознанием выпавшего ей неповторимого шанса, Зара поднималась по лестнице впереди Олега и, не оборачиваясь, одним пожатием плеч отвечала на его вопросы:

– Как вы думаете, мы хотя бы до колен добрались?

– Мы всё ещё в ногах или уже в туловище?

– Теперь мы, похоже, у него в желудке – вам так не кажется?

Окон в трубе не было, и сориентироваться, где они находятся и сколько ещё лезть, было невозможно. С упорством навьюченного ослика Зара одолевала одну высокую ступень за другой, пока не добрались до промежуточной площадки с диваном, где можно было передохнуть. Тяжело дыша, она упала на диван, над верхней губой у неё выступили крупные капли пота, и, кажется, на минуту или две расфокусировалось зрение, по крайней мере, у Печигина было ощущение, что, глядя в его сторону, она его не видит. Ему же подъём давался легко, на первой площадке для отдыха он даже не стал садиться, вместо этого подошёл к двери, ведущей куда-то во внутренности памятника, но она была заперта. До конца лестницы они останавливались ещё на трёх промежуточных площадках, везде были диваны и закрытые двери, но одна из них оказалась плохо пригнанной к косяку. Печигин надавил на неё и, прильнув к образовавшейся щели, откуда дохнуло кислым запахом разогретого железа, услышал наполнявший темную пустоту памятника глухой ровный гул, похожий на нескончаемое горловое пение на самой низкой ноте.

Наконец они достигли вершины лестницы, выбрались через люк, и распахнувшийся с трёх сторон смеркающийся простор встретил их сильным жарким ветром. Четвёртую сторону скрывал громадный голубь в правой руке Народного Вожатого, больше, чем на птицу, похожий вблизи на крылатый железный корабль. Солнце уже село за завалившие весь горизонт тучи, но пробившиеся над ними лучи ещё распространялись на западную часть небосвода гаснущим алым свечением. Лицом памятник был обращен к ближней линии гор, чьи пики, уступы и ущелья слились в одну залитую закатом матовую плоскость, циклопической розовой ладонью нависшую над столицей, словно собираясь прихлопнуть разом всю россыпь дрожащих электрических светляков. Из тесноты городских улиц горы были либо вообще не видны, либо выглядели недостижимо далёкими, теперь же они казались совсем рядом, потому что их и памятник ничто не разделяло, только он был сопоставим с ними своими размерами и словно вёл с горами немой разговор через головы самых высоких городских зданий. Вознесённые над коштырской столицей на ладони Народного Вожатого, Олег и Зара получали возможность стать если не участниками, то свидетелями этого надчеловеческого разговора, наполнявшего своим беззвучием медленно погружавшееся в ночную синеву небо, но вместо этого Печигину пришла в голову мысль, обычно возникавшая у него на большой высоте: а неплохо бы отсюда отлить…

Отдышавшись после подъема, Зара добросовестно принялась за исполнение роли экскурсовода, сопровождающего иностранца, и начала рассказывать Олегу о городе под ними: о его старых кварталах, средневековом центре, мечетях и минаретах, о новых районах, заложенных при Гулимове новостройках… Пока она говорила, всё, о чём шла речь, заворачивалось в душные сумерки, словно стесняясь и прячась, сливаясь, особенно в Старом городе, где было мало фонарей, в неразличимую пыльно-каменную массу. Олег давно уже смотрел не туда, куда показывала Зара, а на её близкое лицо, но она старалась не замечать этого, торопливо продолжая рассказ, словно пыталась укрыться от него за всех этих шейхов, эмиров и первых секретарей ЦК, разрушавших и вновь отстраивавших город. Но никто их них не смог ей помочь, когда рука Печигина внезапно (хотя и давно ожидаемо) легла на её плечи и губы зажали рот, не дав закончить фразы. Она не сопротивлялась, но и почти не отвечала Олегу, только покорно закрыла глаза, прислонясь спиной к стойке ограды, окружавшей смотровую площадку. На её мягких губах он почувствовал крупицы песка. Сказал ей об этом. Не открывая глаз, Зара ответила:

– Это ветер. Когда он дует из пустыни, в нём много песка. Пустыня же близко.

Олег посмотрел в ту сторону, где должна была находиться пустыня: границу между землёй и небом стирало там мутное бурое марево.

Чем сильнее он обнимал её, сначала на смотровой площадке, потом, когда спустились вниз, в такси (Зара согласилась поехать к нему без долгих колебаний, по-видимому, давно уже всё про себя обдумав и решив), чем теснее прижимал к себе, тем отчетливее ощущал под платьем чужесть её тела. Она была не только в пробивавшемся сквозь духи запахе, в скользкой влажной коже под пальцами, в панике языка, напуганного вторжением чужого, во вкусе слюны во рту, во всём непривычном Олегу сочетании податливости и твёрдости, готовности и растерянности, отваги и задавленного страха. Чужесть её коштырского тела не сводилась ни к одному из своих проявлений, ни к ним всем вместе взятым; она таилась в глубине, с лёгкостью отдавая Печигину поверхность тела, уходила всё глубже, но была при этом настолько явной, что самые обычные Зарины движения, вроде неловких в своём усердии попыток отвечать на объятия Олега, казались неожиданными именно своей обыкновенностью. Эта её коштырская особость была до того несомненной, перевешивая всё, бывшее в её поведении узнаваемым, что, когда уже дома она пошла в душ, Печигин, оставшись один, вспомнил свою давнюю, ещё подростковую фантазию: что, если у неё там, между ног, ничего нет? Почему, в самом деле, у всех женщин должно быть всё одинаково, приходило ему в голову в пору первых малоудачных попыток практического знакомства с женской анатомией: у одних, может, всё там и есть, а у других, наоборот, чисто и гладко, ничего такого особенного… И оттого, что вдруг вспомнилась эта четвертьвековой давности нелепица, следом за ней всплыла и подростковая неуверенность, словно ему предстояло лечь в постель с существом, лишь по внешним обманчивым признакам относящимся к одному с ним виду.

Зара вернулась из душа завёрнутой в широкое белое полотенце, в котором выглядела ещё более смуглой. Она села на диван к Печигину и принялась разворачивать его с деловитой сосредоточенностью фокусника, демонстрирующего ответственный номер. Под полотенцем, вопреки ожиданиям ко всему уже готового Олега, всё, если не считать начисто выбритого лобка, оказалось совсем обыкновенным. Между ног у неё тоже всё было на месте, но неописуемая чужеродность коштырской плоти от этого не исчезла, продолжая вызывать в Олеге подростковое изумление перед довольно неловкой процедурой прилаживания друг к другу двух тел, понемногу находящих общий язык без помощи переводчика, роль которого безуспешно пыталось играть его сознание. Руки его шарили по Зариным плечам, груди, спине, лопаткам, стремясь постигнуть её чужесть на ощупь, но она проскальзывала между пальцев, скрывалась в глубине тела, так что схватить её можно было, лишь раскроив его пополам, разорвав на части. Олег уже готов был примириться с тем, что неуловимая её чужесть в этот раз ему не дастся (да и была ли она вообще? Может, это просто застрявшее у него в мозгу первое впечатление, лишённое отчётливого содержания?), когда она сама прорвалась вдруг наружу хриплым протяжным вскриком, так непохожим на обычный голос Зары, точно он был издан прячущимся в ней другим существом, вообще незнакомым Олегу.