Собрание сочинений в десяти томах. Том 6 - Юзеф Игнаций Крашевский

желал Себастьян. Все соседи приглашены были за месяц вперед. Выписано было три бочки вина; домашний мед развели свежим и наделали из него разных сортов, разлили в бутылки пиво и приготовили бездну разной живности и лакомств. Пан Себастьян прохаживался от погреба к погребу, отведывал вина и мед с прибывшими к нему заблаговременно гостями и мечтал о целых рядах тостов, которые намерен был завершить, выпив до дна огромный кубок, называвшийся Сапегою и давно уже стоявший без употребления.

Но кто опишет, что делалось со стольником! Он ожил, помолодел и беспрестанно повторял себе: «Не пресечется род Секиринских! Не кончится на нем! Женю его, женю! Еще неделя, и я поведу его к алтарю, и разве не милость Божия, а то доживу-таки до потомка Секиринских. Чувствую, что во мне еще есть столько силы. Не исчезнет род Секиринских, и они за это будут обязаны мне. Если бы не я, он никогда бы не женился»…

Стольник прежде всех гостей поспешил к Маржицкому и привез с собой ковры, столовое серебро и разную утварь, зная, что очень обяжет этим хозяина при столь многолюдном съезде.

Собеслав приехал накануне венчания на пятерне вороных коней, — в новой коляске, нарочно к этому времени выписанной из Варшавы. За ним ехала бричка, запряженная пятернею гнедых, а за бричкой еще меньшая бричка, запряженная четвернею серых. Возницы громко хлопали бичами, а пан Себастьян ожидал милого зятя с кубком вина в сенях.

Отчего же так задумчив и угрюм сидит в коляске Собеслав? Отчего при виде дома невесты не прояснились его морщины на лбу, не разгладилось его лицо? Напротив, глаза его отуманились, что-то сильно сжало ему сердце, какое-то воспоминание взволновало его до глубины души; он схватился руками за грудь, взглянул вперед, вздохнул и забился в угол коляски, как бы скрываясь от взоров наблюдателей.

Но поздно было вспоминать, тосковать и раскаиваться, надобно было веселиться. В сенях раздался крик: «виват» — и пан Себастьян заключает зятя в свои объятия. Стольник плачет от радости, а Клара смотрит в окно и пожимает плечами. Собеслав был серьезен, молчалив, холоден, почти мрачен и ускользнул во время громких приветствий к невесте.

Вечером началось уже свадебное пиршество, потому что гости, жившие в отдаленных деревнях, начали съезжаться. Кубки стучали до поздней ночи, а пан Маржицкий ходил от одного гостя к другому, обнимая и упрашивая выпить.

Утром, во время завтрака, гости старались быть воздержанными, чтобы сберечь свои силы на самое торжественное время. Посетителей было множество, потому что пан Себастьян просил всех к себе, начиная от богатейших помещиков до мельчайшей шляхты.

Наконец, торжественное время наступило. Панна Клара в белом атласном платье, с розмариновым букетом на груди, в таком же венке, под которым положены были на счастье червонец и кусочек сахару, явилась в залу просить у отца благословения. Пан Собеслав тоже в белом жупане и в светло-зеленом бархатном кунтуше, с саблею в золоченых ножнах, с шапкой под мышкой, вошел в сопровождении своих приятелей, поклонился в ноги пану Маржиц-кому, который ожидал этого обряда со сложенными на груди руками и с важным видом, приличным обстоятельствам. Алтарь был приготовлен в зале. Ксендз стоял уже в облачении; свечи горели ярко среди наступавших сумерек, и торжественное молчание, какое бывает перед всяким великим событием, предшествовало порывам горя и радости, слез и поздравлений.

Вдруг дверь с шумом отворяется, и рослый мужчина с небритой бородой, плечистый, грязно-одетый, быстро входит в комнату и обращает на себя всеобщее внимание. Маржицкий подумал сперва, что это новый гость, и сделал шага два к нему навстречу, но никто не знал гостя; только стольник и Собеслав побледнели.

То был Ксаверий Вихула. Он ворвался в спокойное общество с своими кровавыми глазами, раздутыми ноздрями, с лицом, воспламененным злобою, с растрепанными волосами, и с губами, дрожащими от злости и нетерпения. При виде его каждый почувствовал, что готовится какая-то катастрофа; все онемели и отступили от него и ожидали грома, который непременно должен был грянуть.

— Пане Маржицкий, — сказал Вихула громким голосом, — вы меня не знаете!

— Не имею чести… право, но мне очень приятно…

— Есть тут такие, что меня знают, — сказал Вихула и насмешливым взглядом обвел гостей. — Я Ксаверий Вихула, обыватель Черский, к вашим услугам, и пришел как раз вовремя спросить вас, неужели вы намерены выдать дочь за мещанина?

— Что это значит? — спросил хозяин.

— Тот, кого вы готовы назвать своим зятем, — заключил Вихула, — носит шляхетское имя, родился от шляхтича, но лет десять, да лет десять, торговал и барышничал в Люблине, нажил деньги торговлей и потерял шляхетство!

Стольник, услыша эти слова, упал в кресло, а от Собеслака все отступили, как от зачумленного. Панна Клара с презрением сняла с пальца кольцо и бросила его на пол. Маржицкий ломал в отчаянии руки. Поднялся страшный шум. Собеслав, опомнясь от смущения, выхватил саблю и бросился на Вихулу, но тот, не обнажая своей, посмотрел только на него и сказал:

— Я с вами могу только сражаться на дубинах, потому что вы не имеете права носить саблю!

Сказав это, Вихула вырвался из окружающей его толпы и исчез; за ним в бешенстве бросился жених, и оба скрылись из вида.

Но кто опишет, что происходило со стольником? Едва дыша и не зная, что отвечать на вопросы и упреки, на крик Маржицких, он велел закладывать лошадей и уехал домой ночью.

Напрасно пан Себастьян, опомнясь, выбежал за ним вслед и, остановя его на крыльце, просил возвратиться. Пан Корниковский отводил его рукой и стоял опершись о столб, бледный, как смерть, повторяя машинально:

— Последний из Секиринских! Последний из Секиринских! Больше ничего нельзя было от него добиться.

Толпа гостей начала украдкой разъезжаться, чтобы не печалить отца, потому что напоминала ему своим сборищем его унижение; через час уже осталось только несколько ближайших друзей.

Панна Клара горько плакала в своей комнате. Женщины ее успокоили; но она, отвергая всякое утешение, повторяла одно с диким отчаянием: «Мещанин, купец» и потом насмешливо хохотала, потом опять предавалась слезам, с чувством, которого в ней никто не подозревал.

Что сделалось с Секиринским — никто не знает. Убит ли он Вихулою, за которым погнался; бросился ли с горя в Вислу или какая судьба его постигла — предание молчит об этом. Достоверно только то, что этого имени в Польше не слышно больше.

Пан Петр Корниковский, стольник Пурский, жил еще лет пять после этого печального события, но такою жизнью, которая была похожа на полусмерть. Он по большей части