Весны гонцы (книга первая) - Екатерина Шереметьева

— «Счастливых соперников у меня не должно быть», — сказал Джек словами Соленого, роль которого он играл. — «Соперника я убью».

За шуткой Алёна услышала что-то неожиданное и опять промолчала.

— Слушай, Прекрасная Елена, выходи-ка ты за меня! — Интонация была ироническая, но голос звучал искренне. — Грандиозное предложение, верно? — Джек засмеялся. её молчание, видимо, смутило его, он вдруг заговорил поспешно, будто оправдываясь: — Кстати, этому холую Леонтию я пригрозил, что морду набью. Он черт знает что плёл!

— Ах даже пригрозил? Колоссальная, грандиозная смелость! — деланно восхитилась Алёна.

— Слушай, Ленка, — вдруг оборвал себя Джек. — Если б я всерьез тебе… Ну, вообрази на минуточку… всерьез… это самое… руку и сердце?

Алёна отмахнулась:

— Разыгрывай кого-нибудь другого.

— А вдруг я всерьез? — Он сжал её плечо.

Алёна ударила его по руке и встала.

— Ищи себе невесту солидной фирмы! Сам же проповедуешь: жениться надо с грандиозными удобствами. — И по-вологодски на «о», с распевом: — Катись, мило-ок, катись подале!

Джек вскочил, багровея от злости.

— Я сам — единственное чадо вполне обеспеченных родителей! Агрономов со сказочной алтайской целины! С твоим талантом… — Он стремительно обнял её, она отшатнулась и с силой разорвала стиснувшие её руки.

— Убирайся ты к черту! Нет у меня никакого таланта! Надоело! Дурацкие разговоры, танцплясы, выпивоны — всё к черту!

— Ну и характерец! — раздраженно рявкнул Джек и тут же улыбнулся, спросил вкрадчиво и насмешливо: — Надеюсь, ты не приняла всерьез эти страсти-мордасти?

Алёна захлопнула дверь, вытолкнув его из комнаты, и повернула ключ. Всё в ней клокотало, как в кипящем котле. Только работать, только работать, работать! Талант? Где он? Работать! Столько упустила! Надо бы начать с этюдов. Только с кем? Сережа Ольсен уехал. Тамара Орвид не станет на каникулах заниматься. Если с Валерием? Встречи Маши и Вершинина, их прогулки? Где же они гуляли? О чем говорили? Она представила себе, как Маша с Вершининым встречаются ранней весной в роще за городом… Он целует ей руку. Они идут рядом, он слегка поддерживает её под локоть. Срывает для неё подснежники… Но разве Зина отпустит Валерия хоть на час!

«„Три сестры“ будут одним из дипломных спектаклей», — сказала Анна Григорьевна. Надо пока хоть прочитать всё о пьесе, о Чехове — так ничего и не успела за полгода, всё некогда.

Наутро Алёна набрала в библиотеке книг и принялась жадно глотать статьи, воспоминания письма и, наконец, набросилась на главу «Три сестры» в книге о чеховской драматургии. И стала вспоминать, что говорила Анна Григорьевна, — её рассказы были настолько живее, точнее, умнее, чем в книге. Почему же тогда Алёна не поняла и половины? Не запало в душу? Ну нет! Теперь она станет работать иначе, теперь ей понятно, что в Маше — это такая глубина, до которой ей, Алёне, ещё добираться и добираться. «…Человек… должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста… Или знать, для чего живешь, или же всё пустяки, трын-трава»: «Для чего живешь? — повторила себе Алёна. — Для чего? Почему раньше не задумывалась об этом? Если честно-то самой себе ответить — для чего? Чтобы стать актрисой. Конечно, есть и много другого, но то — дальше, а вот ощутимо душой и телом, каждую минуту, во сне и наяву — стать актрисой!»

А у Маши? «Все пустяки, трын-трава». Алёна долго сидела, закрыв глаза, старалась проникнуть в тесный, пустой мир, где жила Маша. Нелюбимый, глупый, бестактный муж и… всё! Даже на рояле играть бросила: «Уметь так играть и в то же время сознавать, что никто тебя не понимает!» Понятно, бросила — только себя мучить. «…Уходишь от настоящей, прекрасной жизни, уходишь всё дальше и дальше в какую-то пропасть», — говорит Ирина. Маша молчит, молчать тяжелее. Алёна попробовала представить, что было бы с ней, если б она потеряла будущее. Вот отморозила бы тогда ноги, осталась бы калекой, и ничего впереди — ни театра, ни любви… «О-о-ох!» — Она невольно застонала и, как вдох, задержала в себе это ощущение конца счастья, конца жизни. И открыла глаза. Так захотелось с кем-нибудь поговорить, поделиться!

И произошло, как ей показалось, чудо. Раздался негромкий, чёткий стук в дверь. Алёна открыла глаза и увидела… капитана Глеба Щукина.

Дня через два после ночного знакомства он зашел узнать, как её здоровье. От тяжкого смущения (что думает о ней капитан, что подумают девчонки!) Алёна словно онемела, Глеб предложил в одно из ближайших воскресений свозить девушек за город, а сам как в воду канул.

И вот он явился, смущённый, объяснил, что был в командировке и недавно вернулся и зашел пригласить её проехаться за город.

Едва только Алёна села в машину рядом с ним, ей стало так хорошо, ясно, спокойно. Не к чему ни кокетничать, ни изображать актрису, ни оригинальничать — всё само собой получилось просто, как с близким человеком. И, не думая, интересно это её спутнику или нет, Алёна заговорила о том, что было для неё сейчас самым важным: о Чехове, о «Трех сестрах», о Маше и, наконец, о своих несогласиях с автором статьи.

— Откуда это видно, что Чехов иронически относится к Тузенбаху и Вершинину? Правильно, конечно, что пьеса вызывает желание мстить за сестёр, обиду за то, что некому их защитить от этой… от этого «шершавого животного»… вообще от мещанства! Но ведь время было какое! Бороться не умели! Положение Вершинина и Тузенбаха так же трагично, как и сестёр. Они прекрасные люди — умные, горячие, деликатные…

Сказав это, Алёна вдруг сообразила, что сама ведёт себя не слишком деликатно — завела пламенный монолог, а Глеб, конечно, умирает от скуки. Она искоса глянула на него. Он тоже взглянул на неё, будто теплом обнял.

— Почему вы думаете, что люди тогда не умели бороться? — заговорил Глеб. — Мне думается, этот ваш критик в известной мере прав. Или мне кажется так… — Он замолчал на миг, подыскивая слова: — И у нас ещё порядочно таких людей… Вроде бы и сердечных, и думающих, но… Они видят, кто что плохо делает, огорчаются, не жалея души, а вот взяться да сделать лучше не умеют. То есть даже и не пробуют — значит, не хотят.

— Да, но в то время! — возразила Алёна.

— И в то время, и в наше, — глянув на неё, с необидной иронией ответил Глеб, — всегда позиция наблюдателя — не слишком высокая позиция. Даже если наблюдение сопровождается сильными переживаниями. Не согласны?

Алёна могла бы согласиться, но ей — Маше, полюбившей Вершинина «с его голосом, его словами, несчастьями, двумя девочками», — невозможно было развенчать его.

— Нет, нет, вы не правы! Совершенно не правы! То есть правы, если о нашем времени, — заговорила она, боясь, что Глеб перебьет её. — А тогда же… Не так-то просто было бороться… нельзя даже сравнивать!

Но Глеб всё-таки перебил её:

— Не буду спорить с вами. Может быть, мое суждение и неверно, субъективно, что ли. Вы, конечно, лучше знакомы со всеми материалами, лучше разбираетесь в людях как будущая актриса… Посмотрите-ка! — вдруг прервал он себя.

Серая пелена облаков распалась, солнце хлынуло на тусклую снежную равнину, выбелило её до блеска и разбросало там и тут яркие голубые и синие тени.

— Ничего нет на свете лучше солнца. Верно? — И вдруг, без всякого перехода: — У меня бабушка всегда очень радуется солнцу. Восемьдесят лет, а по взглядам по отношению к людям и событиям просто-таки человек будущего. Мудрая и молодая.

Как во времена далекого довоенного детства, Алёна испытывала необъяснимо приятный покой. Всё нравилось ей: и быстрая, плавная езда, и снежный простор, и мутное небо, и внезапно прорвавшееся солнце, чёрные узоры деревьев, посёлки, напоминающие Забельск. Нравился голос Глеба, его широкие, мускулистые руки, мягко лежавшие на баранке, ясная улыбка, открытый, внимательный взгляд и солнечная искра в левом глазу. Нравилось, что Глеб говорил о чём вздумается — то вдруг о бабушке, то о войне, то о своей работе! Алёна узнала, что Глеб Щукин работает инженером. Воевал на Балтике, в морской пехоте, дважды был ранен. Родители и старшая сестра погибли здесь при бомбежке; младшая сестренка с бабушкой уцелели, потому что уехали на лето к родным во Владимирскую область, там и прожили всю войну. Сестренка теперь замужем, двое ребятишек… Бабушка с ними живет, и для ребят она высший авторитет. Квартирка у них на улице Ленина, а у него, Глеба, комната в ведомственном доме, почти за городом. Далековато, конечно, но зато воздух какой — хорошо! А когда своя машина, расстояние — пустяки.

Алёна рассказывала о себе мало — только о раннем детстве, о войне и переезде в Забельск. Глеб ни о чем не спрашивал и ни словом не напоминал о первой их встрече в «старый» Новый год. Но именно ему, как никому другому, казалось, легко рассказать решительно всё, не выгораживая себя. Однако навязываться с этими разговорами не хотелось.