Госпожа сочинительница - Елена Арсеньева

— Но помилуйте, — почти вскрикнул новый знакомый. — Я только самое лучшее, только самое замечательное о вас слышал!

— Ну, тогда уже и подавно ложь и сплетни! — буркнула она по инерции, и Тикстон, сбитый с толку, испуганно уставился на нее, переступая с ноги на ногу и не находя более, что сказать.

И тут до Тэффи дошло, что смотрит-то он только на нее, ни на кого другого! И победительница конкурса красоты (а также обладательницы второго, третьего и прочих мест) для него словно бы не существует!

— И давно вы мечтали познакомиться со мной? — произнесла она уже более милостиво.

— Давно. Ужасно давно, — растерянно пробормотал Тикстон. — Еще в Берлине в 1923 году, когда вас впервые увидел. Все искал удобного случая быть вам представленным…

У Тэффи настроение резко улучшилось. Она подарила Тикстону ослепительный взгляд и покачала головой:

— Подумать только! Но, слава богу, нашли-таки долгожданный случай. Теперь будем знакомы. Но сколько лет вы проморгали! «А годы проходят, все лучшие годы». И их не вернуть, — добавила она поучительно и весело. — Теперь нам с вами придется часто встречаться, чтобы хоть немного наверстать потерянное время!

Тикстон не верил своим ушам…

Тэффи всегда мучилась от того, что даже с любящими ее мужчинами ни на мгновение не может, как мы сказали бы, расслабиться, всегда вынуждена быть блестящей веселушкой Тэффи, а не потерявшей надежду Надеждой. В ней словно бы всегда искали не ее саму, а некое воплощение мечтаний, идеал — другую, словом, женщину! Именно поэтому она однажды написала в стихах, посвященных Федору Сологубу и с его строкой в качестве эпиграфа — «Я замирал от сладкой муки, какой не знали соловьи»:

Я синеглаза, светлокудра.Я знаю — ты не для меня…И я пройду смиренномудро.Молчанье гордое храня.И знаю я — есть жизнь другая.Где я легка, тонка, смугла.Где, от любви изнемогая.Сама у ног твоих легла…И, замерев от сладкой муки.Какой не знали соловьи.Ты гладишь тоненькие руки.И косы черные мои.И, здесь не внемлющий моленьям.Как кроткий раб, ты служишь там.Моим несознанным хотеньям.Моим несказанным словам.И в жизни той живу, не зная.Где правда, где моя мечта.Какая жизнь моя, родная, —Не знаю — эта или та…

С Павлом Тикстоном все было иначе: Тэффи жила своей жизнью. Он любил ее такой, какая она есть, хотя, конечно, ему было лестно, что удалось вовлечь такую блестящую особу в масонскую ложу. Да, Тикстон был масон, и его стараниями Тэффи тоже приняла это звание — женские масонские ложи были модным явлением в русской эмиграции. Как, между прочим, и во французской в конце XVIII века.

Наконец-то окончилась неустроенная жизнь Тэффи с беспрестанными переездами с квартирки на квартирку, из отеля в отель, о которой она яростно отзывалась: «Нет больше сил прыгать через чемоданы!»

Отец Павла Тикстона когда-то владел заводом под Калугой, сам он был директором банка в Петербурге, у него имелись немалые деньги здесь, в Париже. И вот он поселил возлюбленную подругу в апартаментах на авеню де Версай, каждое лето возил ее в авто по belle France, по прекрасной Франции… Павел Андреевич был женат, имел взрослого сына (семья жила в Лондоне), о разводе речи не шло, да, впрочем, для Тэффи не существовали условности. Она просто была счастлива новой для нее жизнью, в которой о ней заботился любимый мужчина. Не случайно именно в эти годы она создала наиболее сильные свои произведения: сборники рассказов «Книга Июнь», «О нежности», «Зигзаг», «Воспоминания» (кстати, именно чтобы не волновать Павла Андреевича, она столь тщательно «шифровалась» в этих воспоминаниях — в смысле, личную жизнь свою шифровала), «Авантюрный роман»…

Однако в 30-е годы случился мировой экономический кризис, и деньги Тикстона пропали. От потрясения с ним случился удар. Был он в это время в Копенгагене. Знакомые дали знать об этом не жене — сыну и Тэффи. Тикстона перевезли в Париж, и он медленно умирал на руках у своей Тэффиньки. В. Васютинская, их приятельница, вспоминала: «За стеной ее рабочего кабинета медленно угасал тяжело больной, день и ночь нуждавшийся в ее присутствии, заботах и уходе. И она годами окружала его своей нежностью, бдела над ним неотступно и… писала развлекающие читателей веселые рассказы».

Покинул Тикстон сей мир в 1939 году, и это стало для Тэффи страшным горем.

Мою хоронили любовь…Как саваном белым, тоска.Покрыла, обвила ее.Жемчужными нитями слез.Отходную долго над ней.Измученный разум читал.И долго молилась душа.Покоя прося для нее…Вечная память тебе!Вечная — в сердце моем!И черные думы за ней.Процессией траурной шли.Безумное сердце мое.Рыдало и билось над ней…Мою схоронили любовь.Забвенье тяжелой плитой.Лежит на могиле ее…Тише… Забудьте о ней!Вечная память тебе!Вечная — в сердце моем!

Тэффи пережила Тикстона надолго и, конечно, проводила время как могла — и в тоске, и в веселье. Работа, работа — чтобы жить, чтобы выживать, не умирать от тоски… Она оставалась кумиром русского зарубежья. По-прежнему выходили книжки, она публиковалась в газетах «Последние новости», «Общее дело», «Возрождение», «Руль», «Сегодня», в журналах «Грядущая Россия», «Современные записки», «Жар-птица», «Перезвоны», «Иллюстрированная Россия», «Звено», «Русский инвалид» и других. Но с каждым годом она все чаще с опаской посматривала в ночные небеса: не показался ли на горизонте тот самый корабль — серебряный, с пурпурной бахромою, чтобы увезти ее в страну «Нигде», куда уходили герои одного из ее рассказов?..

Однако ей была суждена долгая жизнь: пережить войну и немецкую оккупацию, смириться с равнодушием дочерей (Валерия работала в польской миссии в Лондоне, Елена — театральная актриса, осталась в Варшаве), которое было, строго говоря, естественным результатом ее собственного к ним равнодушия, постепенно проводить всех близких и дальних друзей…

И вот однажды…

Всегда трудно (да и не слишком-то хочется) писать о последних днях человека, чья жизнь когда-то блистала событиями, а потом медленно превращалась в череду унылых бытовых мелочей. На эту тему писательница Тэффи (знающая толк в этом ремесле!) когда-то выразилась совершенно поразительно:

«Как часто упрекают писателя, что конец романа вышел у него скомкан и как бы оборван.

Теперь я уже знаю, что писатель невольно творит по образу и подобию судьбы, рока. Все концы всегда спешны, и сжаты, и оборваны.

Когда умер человек, всем кажется, что он еще очень многое мог сделать.

Когда умерла полоса жизни — кажется, что она могла бы еще как-то развернуться, тянуться и что конец ее неестественно сжат и оборван. Все события, заканчивающие такую полосу жизни, сбиваются, спутываются бестолково и неопределенно.

Жизнь пишет свои произведения по формуле старинных романов…

Все быстро, торопливо и ненужно».

Итак, последуем советам романистки-жизни.

Однажды ночью это свершилось, предсказанное много лет назад, когда Тэффи написала:

Он ночью приплывет.На черных парусах.Серебряный корабль.С пурпурною каймою.Но люди не поймут.Что он пришел за мною.И скажут: вот луна.Играет на волнах.Как черный херувим.Три парные крыла.Он вскинет паруса.Под звездной тишиною.Но люди не поймут.Что он ушел со мною.И скажут: вот она.Сегодня умерла.

…Кстати, эпитафия на ее могиле самая что ни есть обыденная: «ТЭФФИ (БУЧИНСКАЯ, урожд. ЛОХВИЦКАЯ) НАДЕЖДА АЛЕКСАНДРОВНА, 1872–1952». Вот и все. И, конечно, никакого намека на то, что она здесь лежит впервые одна …

А жаль! Тэффи это понравилось бы!

Обманутая снами

(Евдокия Ростопчина)

Я знала, она погубит тебя! Я это знала всегда!

Графиня Евдокия резко села и уставилась на сияющий в углу огонек. Не сразу поняла, что это слабо светится лампадка, которая одна рассеивала ночную тьму спальни. Почудилось, именно этот блик она только что видела во сне. Он привиделся отблеском солнечного сияния, который заиграл на обнаженном лезвии кривой сабли…

«Ятаган, — вспомнила графиня Евдокия, — эта сабля называется — ятаган».

Кривой ятаган взлетел над головой окровавленного, покрытого пылью человека… русского офицера, и Евдокия Петровна отчетливо разглядела его исполненное отчаяния лицо. Только что на его глазах погиб почти весь его отряд, и к этой гибели людей привел он, его безрассудство, его самонадеянность!