Генеральша и её куклы - Светлана Шипунова

Вернувшись, снова погрузилась в обычную домашнюю суету, осложнявшуюся отсутствием Аннушки и Кости, отпущенных на две недели домой, в Черновцы. Теперь Мируся сама вставала пораньше, поливала из шланга двор и цветы, мыла галерею, кухню и прихожую, и к моменту пробуждения остального семейства везде было чисто, и стоял на столе завтрак. Молодожёны разъезжались теперь в разные стороны: Ваня – к своим арабам, где ему оставалось отработать по контракту ещё год, Лиза – в Москву, к родителям, продолжать учёбу на третьем курсе. У В. В. тоже подходил к концу отпуск и предстояло возвращение в столицу, теперь уже надолго, до зимних праздников. Мируся говорила, что вот проводит всех, дождётся Аннушку и тоже поедет, только не в Москву, а сначала в К., где обещала покрестить ребёнка у племянницы и подыскать квартиру для двоюродной сестры, надумавшей переезжать из Полтавы поближе к своим.

Хлопотное выдалось то лето. Впрочем, как и все предыдущие и последующие.

Впервые в жизни Ваня испугался за мать. Он никогда ещё не задумывался о том, что её может не быть, может однажды не стать. До сих пор, во всём, что происходило в его жизни, мать участвовала самым непосредственным образом, и хотя он был уже достаточно взрослым и самостоятельным человеком, без совета с ней и с отцом, ни одного серьёзного шага никогда не предпринимал. При этом с отцом у него были более суровые, мужские отношения, с мамой можно было расслабиться, стать на минутку маленьким мальчиком, пожаловаться и поныть, зная, что она пожалеет, погладит по головке и поцелует, как в детстве; маму можно было о чём угодно попросить и быть уверенным, что она всё сделает так, как он просит. Конечно, она доставала его своими почти ежедневными звонками. Как ты там? А что ты кушаешь? У тебя что, насморк? Сама признавалась, что, когда дело касается Вани, она становится полной идиоткой и начинает задавать самые идиотские вопросы. Но Ваня обычно пропускал их мимо ушей, отвечал односложно:

— Все нормально, мам.

Тем не менее, представить себе жизнь без матери, её звонков и её идиотских вопросов он не мог бы. Как и поверить в то, что с ней когда‑то что‑то может случиться. Он настолько уверен был в стабильности их жизни с отцом, в его возможностях решить любую возникающую проблему, что ему и в голову не приходило за них волноваться.

Как раз в сентябре заканчивался срок его работы за границей, в Москве его ждала беременная жена, они уже строили планы, где лучше рожать и где потом жить всем вместе – там же, в Москве, или, к чему больше склонялся сам Ваня, здесь, в С. Он как раз собирался поговорить об этом с родителями, больше надеясь на мать, что она, если даже отец будет против, уговорит его, и им разрешат обосноваться в доме на Инжирной. Кроме того, он рассчитывал, что именно его мама поможет им на первых порах с ребёнком, она ведь всё равно не работает, тогда как мама Лизы – совсем ещё молодая женщина и работу не бросит. И вот – на тебе: мама, самый родной, самый необходимый ему сейчас человек, куда- то пропала. Она, которая всю жизнь дрожала за Ваню, чтобы с ним ничего не случилось, сама оказалась настолько неосторожна, что…

Между тем, рассказано было про ночную поездку Мируси на студию телевидения и домой к подруге Тамаре.

— Телефон знаете?

Ваня набрал номер студии:

— Здрасьте, теть Том, это Ваня. Да, прилетел, сегодня. Теть Том, а мама мне ничего не передавала? А, понял, сейчас я к вам подъеду.

Взрослые – отец, тётки, Аля – вытаращили глаза от удивления.

— Что она тебе сказала?

— Пока ничего, просила приехать.

— Так езжай немедленно!

Он вернулся минут через сорок и выложил на стол несколько стодолларовых бумажек.

— Это ещё что такое?

— Это тётя Тома вернула, говорит, что мама, когда была у неё, дала ей эти деньги на какую‑то косметическую операцию, я не стал вникать. Говорит, что чувствует себя очень виноватой и что пока мама не вернётся, она не хочет, чтобы эти деньги были у неё, мол, они вам сейчас могут больше пригодиться.

— Свят, свят, свят! – перекрестилась вдова Аля, подумавшая Бог знает о чём.

В. В., напротив, плюнул в сердцах и беззвучно выругался.

Была уже среда, третий день поисков, все ждали известий с улицы Мимоз, от Лёни Захарова, лично караулившего там психотерапевта Инну и обещавшего вытрясти из неё душу.

Услыхав про психотерапевта, сын спросил осторожно:

— А мама что, лечилась?

— Да нет вроде, хотя теперь мы и сами не знаем… – оправдывались тётки.

Ваня походил кругами по комнате, остановился против отца.

— Пап, а ты помнишь, что она нам тогда устроила, после свадьбы?

— А что она устроила? – пожал плечами отец. – По–моему, ничего особенного.

…В тот день он проснулся от того, что услышал в доме пение. Тихое, далёкое, где‑то внизу. Все в доме ещё спали, стоял такой утренний полумрак. Он зажёг лампу, глянул на часы, было начало седьмого. Пела женщина, он даже не сразу понял, что это Мируся. Сначала удивился, потом обрадовался – раз поёт, значит, у неё сегодня хорошее настроение, потом снова заснул, а когда окончательно проснулся и встал, с ещё большим удивлением понял, что она все ещё поёт. Ходит по дому и поёт. Он спустился в столовую, поцеловал её, она улыбнулась отстранённо и продолжала петь. Он попытался с ней заговорить, полагая, что она начнёт отвечать и перестанет петь. Не то, чтобы пение его раздражало, но как‑то нарушало привычный уклад жизни – он, например, любит утром послушать новости по телевизору и почитать одновременно книжку. Она подала ему завтрак, так же, напевая – негромко, но задушевно, вроде как для самой себя. Он позавтракал молча и уехал по делам. И где‑то уже в середине дня позвонил сыну и спросил: как там мать? Сын ответил: поёт.

— Как, до сих пор?

— А когда она начала?

— Семи ещё не было.

— Странно, — сказал Ваня.

Теперь она пела в саду. Сидела с распущенными волосами, в какой‑то хламиде, которую сто лет не надевала, на раскладном стульчике, под яблоней, в дальнем углу сада, перед ней было какое‑то подобие мольберта, то есть на другой раскладной стул был поставлен и прислонён к спинке лист картона, на котором она, видимо, что‑то рисовала. Сидела она лицом к морю (дом стоял на склоне, так что море было видно с верхней части двора), водила кисточкой (где только она её взяла?) по картону, на котором уже вырисовывался некий пейзаж, и при этом ещё и пела. «Утро туманное…» она пела. Муж и сын переглянулись, не зная, смеяться им или тревожиться. Что это она? Прикалывается или с ума сошла? Не сговариваясь, решили сделать вид, что ничего не произошло, и их ничто не удивляет.

— Мам, ты что тут делаешь, рисуешь, что ли? – спросил Ваня.

— «Вспомнишь разлуку с улыбкою странною, многое вспомнишь родное, далекое…» — продолжала она напевать, словно бы никого не замечая.

— А мы сегодня обедать будем? – спросил серьёзно В. В.

— «Слушая голос колёс непрестанный, глядя задумчиво в небо широкое…», — пропела Мируся и лишь мельком, но выразительно взглянула на юную невестку. Та упустила глаза и сказала мужчинам:

— Ну, что вы не видите, мама отдыхает, пошли, сами чайку попьём. А вам, может, сюда принести? – обратилась она к свекрови непривычно ласково.

Та мотнула головой и продолжала, напевая, водить кистью по картону.

Удивлённые, все пошли в дом и там в полном молчании выпили чаю с бутербродами и разбрелись по дому, каждый заниматься своими делами.

Она пела, не переставая, весь день. После романсов пошли русские народные – «Окрасился месяц багрянцем…», потом старые советские – «Снова замерло все до рассвета…», ближе к обеду невестка, побывав в саду, сообщила, что мама поёт «Милая моя, солнышко лесное…».

— Так, пошли барды, может, скоро выдохнется? – предположил сын.

— Она? Да она может сутки петь, не останавливаясь.

Голос у неё был небольшой, домашний, но она знала очень много песен и главное – все слова, любила петь в компании, за столом. В последние годы это бывало редко, чаще всего до пения вообще не доходило, а если доходило, то В. В. её одёргивал: хватит, поедем домой. А ей хотелось ещё. Он говорил: «Ну, тебя не остановишь!».

— Кончится тем, что она охрипнет, — мрачно сказал В. В. и решил сделать ещё один заход в сад.

Пейзаж уже проявился на картоне – далеко в море белел парусник, а по берегу брели, взявшись за руки, стройная молодая девушка в развевающейся хламиде и молодой человек, пока как следует не прорисованный.

«Но не я, — подумал про себя В. В., — рост не мой».

— Золотко, может пойдём в дом, отдохнёшь, перекусишь… Прохладно уже.

— Сейчас меня нет, но я вернусь, — загадочно сказала Мируся и покачала головой.

Он подумал, что, может, стоило бы вызвать врача, но… какого? Не психиатра же. Он потоптался возле двух её стульчиков, вздохнул нарочно громко и пошёл в дом.