Время Бесов - Сергей Шхиян

— У нас баня хорошая, сухая, пар легкий, — сказала она, пропуская меня внутрь.

Я вошел в предбанник и хотел закрыть за собой дверь, но вслед прошла Капа и сама их рывком захлопнула. Создалась ситуация: «Не понял!» Только было неясно, кто кого, она меня или я ее. Спросить ее об этом было неудобно, и я решил посмотреть, как будет развиваться действие.

Предбанником служила большая комната, ярко освещенная закрытыми керосиновыми лампами «Летучая мышь». Дефицитного керосина тут не жалели. И вообще все здесь было комфортно и продумано. Комната была просторная с широкими мягкими диванами, застеленными отбеленным льняным полотном. На стенах висели пучки травяных сборов, отчего воздух был пропитан полузабытыми летними ароматами.

— Вы, товарищ Алексей, какой пар любите прохладнее или погорячее? — спросила Капа, вешая на крючок свою пуховую шаль.

Теперь, при ярком свете, оказалось, что ее тонкая рубашка совсем прозрачна и сквозь нее прекрасно видно красивое молодое тело,

— Прохладнее, — ответил я, сглатывая ком в горле и стараясь не смотреть в ее сторону. — Я же говорил, что у меня свежая рана, — напомнил я с внутренним подтекстом, напоминая о своем недавнем отказе от интимных услуг.

Капа кивнула и, предложив мне раздеваться, стянула через голову свою условную рубашку. Потом она встряхнула головой так, что волна русых волос покрыла всю ее голую спину и, даже не глянув в мою сторону, пошла в парную. Признаюсь, я с внутренним содроганием проводил взглядом это великолепное тело, мощные ноги и в особенности то, что находилось выше них. Зрелище было великолепное! Белая кожа светилась медовым отливом в живом, красноватом свете. В островной одалиске было столько женственности и природной грации, что я только покрутил головой, словно отгонял наваждение.

Теперь, когда она вышла, можно было без стеснения снять свою затертую до дыр шинель и сборное, потрепанное до неприличия платье. Впервые в эпоху военного коммунизма мне сделалось неловко за плохую одежду. Раздевшись, я сложил платье так, чтобы оно не мозолило глаза прекрасной одалиске, и вошел в парную.

Там было нестерпимо жарко и тотчас начало щипать открытую, незажившую рану. Пришлось присесть у порога и ждать, когда я привыкну к обжигающему пару. В помещении был полумрак, и женское начало не мешало моим гигиеническим упражнениям. Капа парилась на самой верхней полке, куда мне пока было не подняться даже за самым соблазнительным призом.

— Товарищ Алексей, — позвал меня сверху веселый голос, — лезь сюда погреться, там, гляди, простынешь!

— Спасибо, мы как-нибудь в другой раз, а пока лучше вы к нам, — откликнулся я.

Капитолина расхохоталась немудрящей шутке и, как богиня с Олимпа, сошла ко мне вниз. Зрелище было потрясающее, думаю, мужчины меня поймут. Она спускалась, покачивая бедрами и аккуратно ставя ноги по одной линии. Все что особенно хотелось увидеть, при желании можно было рассмотреть, но не в анатомических подробностях, а с элементом недосказанности в игре загадочных теней.

— Вы, никак, непривычные к банному жару? — спросила она безо всякой скрытой насмешки.

— К такому нет, — ответил я, — если это у вас «похолоднее», представляю, что такое «погорячее».

— Что сделать, коли нужда заставит, ко всему притерпишься, — почему-то грустно сказала она. — Наш товарищ Трахтенберг очень уважают, когда очень горячо.

Последнее замечание прозвучало двусмысленно. О товарище Трахтенберге я уже слышал не первый раз, но не представлял себе, кто он, собственно, такой. Предполагал, что начальник Опухтина, но это мне ничего не говорило и не вызывало интереса.

Воспоминание о жаролюбивом Трахтенберге сразу потушило веселость Капитолины. Она опять стала вежливо спокойной и немного равнодушной.

— Он кто такой, этот Трахтенберг? — спросил я. — Начальник Опухтина?

— Вы не знаете товарища Трахтенберга?! — пораженно спросила женщина.

— Не знаю, — признался я, — слышал о нем от Ильи Ильича, и только.

— Товарищ Трахтенберг большой человек и герой революции! — сказала Капитолина почему-то без особого восторга в голосе.

— Они у вас, по-моему, тут все сплошные герои, — в тон ей сказал я. — Откуда только столько подвигов набралось!

— А вы разве не герой революции? — удивленно спросила она, поворачиваясь ко мне высокой, большой грудью.

— Упаси боже, — излишне горячо воскликнул я, отводя взгляд в сторону, — никаких революций! Кто был ничем, пусть им и остается, или зарабатывает себе честь и славу мирным путем.

— А как же вы сюда попали? — почти с испугом спросила она.

— Случайно, мы спасли вашего Опухтина, да так получилось, что на нас ополчился какой-то Медведь, вот Опухтин и пригласил нас сюда, отсидеться.

Капа странно посмотрела на меня, ничего не сказала и заторопилась париться, пригласив немного искусственным голосом:

— А может, погреетесь напоследок? — интонацией выделив это слово, спросила она.

— Последка не будет, — серьезно сказал я ей. — Вы идите, парьтесь, а я посижу в предбаннике.

Кажется предупреждение, если можно так назвать вполне невинный намек, прозвучало очень вовремя. Меньше чем через пять минут дверь в предбанник распахнулась, и на пороге возник сторож Аким. В руках его была винтовка с примкнутым штыком. Он вошел в облаке пара и не сразу увидел меня и наведенный на него наган. Подняв склоненную в низком дверном проеме голову, он удивленно уставился на меня и машинально повел штыком в мою сторону.

— И не думай, — твердо сказал я. — Один лишний шаг — и ты покойник.

— Чего вы такое говорите, товарищ хороший, — не глядя на меня, негромко сказал он, — я пришел только печь проверить.

— Положи винтовку на пол и проверяй, — безо всякой патетики велел я, только клади осторожно и, главное, медленно.

Аким не послушался и, продолжая стоять в открытых дверях, рассматривал меня безо всякого, надо сказать, почтения. Не знаю, какие выводы он сделал из увиденного, но, кажется, не очень лестные.

— Ты, малый, того, не дребезди, — сказал он непонятное, но обидное слово. — Поклади наган, а то я тебе очень больно сделаю.

Надо сказать, что самоуверенность у Акима оказалась титаническая. Как бы человек ни был ранен и гол, но смотреть на него с такой как у него, самоуверенной наглостью я бы никогда не стал. Даже если бы мне в лоб не целились из никелированного нагана.

— Считаю до трех, — сказал я. — После чего или ты кладешь винтовку и поднимаешь руки или…

Однако, показать себя искусным в счете мне не удалось. Я не успел даже сказать: «раз», как Аким взмахнул могучей рукой, в которой здоровенная винтовка со штыком не казалась даже большой, и собрался пришпилить меня этим трехгранным русским позором бессмысленной бесчеловечности к спинке скамьи, на которой я доселе мирно сидел

Однако, выстрел его опередил. Сторож, как мне показалось, удивленно посмотрел на дымящийся ствол нагана в моей руке и только теперь послушался совета, бросил винтовку на пол. Потом упал и сам, прикрывая ее своим телом. Я продолжал сидеть на том же месте, без особого трепета рассматривая его нестриженный затылок и заросшую черными, кудрявыми волосами шею.

— Убил? — раздался сзади меня спокойный, даже будничный голос Капитолины.

— Они с Опухтиным вынули из нагана патроны, — машинально объяснил я. — Все думают, что они самые умные и хитрые.

Видеть убитого тобой человека, зрелище не самое приятное, если не сказать больше. Всегда, во всяком случае, у меня появляется острое чувство вины, что превысил необходимую самооборону, не предпринял все меры, чтобы избежать смертельного столкновения. Капитолина, как мне показалась, что-то такое во мне поняла:

— Тебе плохо, — сказал она, участливо заглядывая сбоку в лицо. Помолчала и договорила:

— Он был очень плохим человеком, — потом прижала мою голову к своей горячей, потной груди, от которой пахло полынью и березовыми листьями.

— Я его предупреждал, — непонятно для чего начал оправдываться я, — он не послушался.

— Иди ко мне, тебе нужно успокоиться, — прошептала женщина и обняла меня крепко и бережно. — Аким убил моего отца, — добавила она, пустым взглядом глядя на умирающего в конвульсиях сторожа.

Я промолчал, подумав, сколько должна была испытать эта женщина, каждый день сталкиваясь с убийцей отца. Погладил ее горячую, скользкую спину.

— Иди ко мне, я хочу тебя пожалеть, — повторила Капа и, нагнувшись, поцеловала меня в губы.

Ее губы были мягкими и солеными. Поцелуй был скорее дружеский, чем любовный, и я ответил без мужской силы, с благодарной нежностью.

— Давай ляжем, — предложила она и потянула меня за руку к ближнему дивану. Мы легли, тесно обнялись и лежали просто так, безо всяких действий, чтобы не видеть убитого Акима и не потерять ощущения радости от светлого тепла бани и неги разгоряченных тел.