Осмос - Ян Кефелек

В половине шестого, после того как он довольно долгое время прятался в туалете, Пьер крался вдоль стены, пробираясь к выходу из здания. Однако, как он ни вжимался в стену, его заметили: преподавательница гимнастики дружески помахала ему рукой. Он огляделся. В холле легавых не было. Но это ничего не значило, они могли поджидать его снаружи или даже у него дома. На протяжении нескольких дней он ощущал, что за ним следят. На него как-то странно поглядывали, как будто у него на плече сидела обезьянка-уистити. В половине седьмого он поднимался по широкой, величественной деревянной лестнице, которая вела к кабинетам администрации. Он прошел мимо мраморного Галилея, склонившегося над земным шаром. Пьер едва волочил ноги. Вот так он шел-шел, да и повернул назад, побрел вниз, потом опять стал подниматься по лестнице. В коридоре он тоже несколько раз порывался ретироваться. Ну вот он и дошел до последней двери. Увидит ли он когда-нибудь вновь своего отца? В любом случае надо держать язык за зубами! Молчок! Ни слова! Он опять огляделся: пыльный фикус тянул ветви к потолку. Итак, он у цели. На выкрашенной коричневой краской двери виднелись золотистые буквы, из которых складывались слова: «социальная помощница 8.30–16.00», а еще ниже был прикреплен желтыми кнопками небольшой прямоугольный кусочек картона, на котором черным фломастером было написано: «Лора Мейер».

В то утро, во вторник, Лора Мейер была в отвратительном расположении духа, она явилась в лицей только для того, чтобы подать заявление об уходе. Последний уик-энд она провела в Париже, у родителей. Это был кошмар и ужас! Ее так называемая мать хотела развестись. В ее-то возрасте! Она никак не хотела держаться в определенных рамках. «Ты — чудовище!» — слышала Лора с раннего детства. «Ты — чудовищная эгоистка, чудовищная гордячка, ты неблагодарна до ужаса!» А отец Лоры «завершал дело» матери весело, как бы вставая на ее защиту, но на самом деле своей трусостью буквально убивая Лору: «Лора всегда выпутается из любого затруднительного положения за счет своей внешности». И она выпутывалась… Она нашла выход из положения в том, что поселилась в Лумьоле, подальше от них, но, как оказалось, недостаточно далеко. Она завидовала тем семьям, в которых возраст не делит поколения на враждующие стороны, живущие в густой атмосфере взаимной ненависти, она завидовала тем семьям, в которых, в соответствии с пословицей, в тесноте, да не в обиде. Она смутно припоминала тот период ее жизни, когда была маленькой, у них был садик, окруженный белым заборчиком, в саду росли цветы, а от бриошей так приятно пахло корицей. Тогда она мечтала поскорее выйти замуж за соседского мальчишку. И вот теперь, в свои тридцать два года она была одинока, и до тех пор, пока они живы, она никого не сможет полюбить. Да, она — чудовище, она — чудовищное воплощение одиночества. И чудовище собирается все это бросить, послать к чертям собачьим!

Лора перевернула страницу календаря. Вторник, двадцать пятое апреля, день Святого Марка. Никаких свиданий… Тем лучше. Бледно-голубая записка с коротким вопросом: «Что вы об этом думаете?» Она нахмурила брови и вспомнила про то сочинение, которое лежало у нее в сумке уже три дня. Ей передала его ее приятельница, преподавательница французского, непременно желавшая знать ее мнение по поводу того, что бы могло значить содержание этой ученической работы. Положив ноги на стол, она быстро пробежала глазами сочинение на тему: «Мои первые и самые яркие детские воспоминания». Какая, однако, старомодная и, можно даже сказать, возмутительная тема! Это же посягательство на частную жизнь несовершеннолетнего! Нарушение права на неприкосновенность личности! В святая святых, в школе, подростков насильно заставляют извлекать из глубин своей памяти какие-то картины и образы, чтобы оценить, что собой представляет этот «потаенный сад». А потому нет ничего удивительного в том, что ребята толпой устремляются в естественнонаучные секции, и их и кнутом не загонишь в гуманитарные. Она на секунду представила себе, в какое бешенство пришел бы любой преподаватель французского, вздумавший прочитать ее сочинение о первых самых ярких воспоминаниях: о ее первом лифчике, о первой менструации, о первой ночи с парнем, о первой ночи с двумя парнями, близнецами, о первой ночи с тремя парнями в прачечной родильного дома, где было жутко жарко; ей тогда было восемнадцать… а наверху женщины рожали и орали благим матом. Да, так что же с этим сочинением? Читалось оно легко… «Мой первый день без мамы, я первый раз сам, без посторонней помощи надел штанишки, и надел их задом наперед… снежный ком… обрыв… повисший над обрывом на кусте рюкзачок, это я его нашел…» «Что же это такое? Подросток, растравивший свои детские раны, испытывает боль и думает, что он один на всем белом свете… Но что же я должна по этому поводу думать? Пожалуй, парнишке следовало бы дать самому себе хороший щелчок по носу, чтобы прийти в чувство и переносить свои боли и обиды терпеливо, с достоинством». Она отодвинула сочинение на угол стола и, сидя все так же, с задранными на стол ногами, схватила трубку телефона.

Около полудня, когда Лора Мейер уже в который раз повторяла матери, что она не хотела ее обидеть, что все, что она наговорила, нельзя воспринимать всерьез, и что не надо все так драматизировать, ее взгляд упал на сочинение. В мозгу молнией промелькнула ошеломляющая мысль… Она больше не слушала и не слышала, что ей там бубнила в ухо ее мать, прямо посреди фразы, даже не подумав, какой это будет иметь эффект, она повесила трубку и вызвала к себе ученика, претендовавшего на то, что он является автором сего опуса.

— Подойди поближе, Ксавье, зайди на минутку, — сказала она мальчишке, переминавшемуся с ноги на ногу на пороге и явно стремившемуся поскорее удрать. — А знаешь, ты что-то не выглядишь таким уж разнесчастным…

— И вы тоже, мадам, — ответил он несколько развязно, но было видно, что тема разговора его поразила и ошеломила. — Это все?

— Да нет… видишь ли, я не имею особых на то оснований… моя мать не уходила из дому, когда я была маленькой…

— Тем лучше для вас, мадам, — протянул он, изумляясь все более и более и выказывая свое удивление все в более дерзкой, граничащей с грубостью форме.

— А ну-ка присядь, — сказала она, заметив, что он уже повернулся и собрался уходить. — Меня кое-что беспокоит…

Он закатил глаза, словно желая показать, как ему все это надоело. Он продолжал стоять, слегка покачиваясь, выпятив грудь и засунув руки в задние карманы брюк, которые ему в соответствии с писком молодежной моды были велики и складки которых лежали гармошкой на огромных кроссовках; для «пущего понта», как говорится, шнурки кроссовок были завязаны так, что язык вываливался чуть ли не наполовину. Короче говоря, перед ней был современный малолетний главарь банды таких же малолетних преступников, перешедший от материнского молока прямо к кока-коле.

— Твоему отцу не слишком затруднительно воспитывать тебя одному?

Он окинул взглядом стены, словно призывая их в свидетели проявленного им великого терпения по отношению к этой приставале, и сжал губы, скорчив гримасу, означавшую: «Эй, поосторожнее на поворотах, дамочка! Я не какой-нибудь дуралей, чтобы со мной можно было разговаривать таким тоном! Я не какой-нибудь нищий косоглазый или переселенец из Индокитая! У моего папаши денег куры не клюют. Я — сын владельца ресторана, хоть кто-то и называет заведение моего папаши трактиром. И я тоже буду потом владельцем ресторана. Вот так-то!»

— К чему это вы клоните? — сказал он охрипшим от переполнявшей его спеси голосом. — Что это вы задумали? Вас что, мой отец заинтересовал? Вам что, надоело получать ваши шесть тысяч франков в месяц? Вы хотите узнать его номер телефона? Так это мигом, вызовем по мобиле, в чем вопрос-то?!

— О’кей, — сказала Лора и придвинула к мальчишке телефон. — Вот звони, а я зачитаю ему твое сочинение.

Он с трудом сглотнул, и было видно, как заходил у него на еще полудетской шее кадык.

— Какое сочинение?

— Вот это… Это ведь твое сочинение о твоих первых детских воспоминаниях?

— Какие еще воспоминания? — дерзко переспросил он, но все же соизволил опустить глаза и взглянуть на листки, которые показывала ему Лора.

Вдруг выражение его лица изменилось, словно он вспомнил о чем-то, о каком-то пустяке, о какой-то дурацкой истории или глупой затее. Он вытащил одну руку из кармана и вытер нос кулаком.

— Ну ладно, — сказал он, явно чем-то раздосадованный, с обидой в голосе, — я все понял. Ну, это все ерунда, какое это имеет значение… что за важность? Да и вам-то какое дело? Разве в этом заключается ваша работа? Ведь вы — социальная помощница? Ну и занимайтесь, чем вам положено, а в чужие дела не лезьте!

Он взял сочинение двумя пальцами, словно это были грязные трусы, и небрежно уронил на стол.