Теории современного искусства - Александр Викторович Марков

пространству, как в прозе киберпанка. А во-вторых, благодаря ризоматичности: они станут такой слизью, питанием, что только они и поддерживают жизнь как микроклимат в лесу — они захватывают мир уже как причина его сытости. Тем самым получается, что они оказываются причиной сразу в двух смыслах: причина как причина разрушения (взрыв), механическая причинность, и причина как причина продолжения жизни (питание), органическая причинность. Первое всегда мгновенно, а второе всегда длительно, но и то и другое устремлено в мнимую бесконечность Вселенной (мнимую — потому что в физике «бесконечность» не общепринятое понятие, а в рассматриваемых нами сейчас философиях реальность создают общепринятые понятия). В таком случае для правильного изучения природы и нас самих нужно пересматривать понятия «болезнь» или «сытость», усматривая в них не только квалификации живого, но более общие квалификационные признаки — например, Вселенная оказывается «насыщена» светом, но при этом она «болеет» возникновением новых звезд. Только так мы сможем преодолеть засилье в науке поверхностных метафор, таких как «рождение» звезд, начав говорить о действительной ситуации во Вселенной.

Цель спекулятивного реализма — объяснить, как одни структуры могут становиться частью других, более сложных. Например, колонизацию новых земель обычно проводили частные военно-торговые компании, но потом колонии становились собственностью государств-ко- лонизаторов. Почему так произошло, хотя это очень крепкие частные компании? Социалист сказал бы, что государство лучше и прогрессивнее управляет, чем жадные до обогащения коммерсанты, а капиталист бы ответил, что государство после буржуазных революций само стало отчасти как фирма и корпорация. Но это не объяснения: если государство ведет себя как фирма, это не значит, что оно успешный конкурент фирмам, или что в результате этой конкуренции фирма погибнет, а не найдет себе новую нишу и новую стратегию. Тогда как Грэм Харман отвечает: да потому что просто система компании объяснила себя с помощью более сложной си стемы государства, а государство стало себя вести так, что самим своим поведением объясняет, как действуют компании, и в результате компания оказывается внутри этого объяснения, полностью подчиненная этому бытию. Это скорее симбиоз, приводящий к тому, что в большой системе государства такая частная компания становится просто неразличима, само государство начинает действовать спонтанно, революционно, не как прежде, превосходя своим авантюризмом любой прежний авантюризм.

Считается, что спекулятивный реализм возник довольно случайно: в 2007 году в Голдсмитском колледже Лондонского университета прошла конференция, в которой ярко заявили о себе четыре докладчика: Квентин Мейяссу (о котором мы уже говорили как об ученике Алена Бадью), Йен Гамильтон Грант, Рэй Брасье и Грэм Харман. Харман на этой конференции сформулировал программу нового движения. Конечно, слово «движение» к участникам этих дискуссий применимо условно, но что точно их объединяет — умение работать онлайн. Все, кто относят себя к спекулятивному реализму, ведут блог, иногда даже читают лекции в Твиттере, дают интервью, печатают книги для свободного распространения, хотя прямо не заявляют обычно о себе как противниках копирайта. Они здесь напоминают французских публичных интеллектуалов, с тем отличием, что французы пользуются готовой инфраструктурой (так, Ж. Лакан показательно назвал книгу своих телеинтервью просто «Телевидение»), а спекулятивные реалисты часто создают новую инфраструктуру общения, заставляя Твиттер быть местом не только сообщений, но и для лекций.

Хотя это направление англоязычное, но долгое время Харман работал в Каире, а Брассье — в Бейруте. Там существуют американские университеты, воспроизводящие образовательную модель США, но преподающие только по программам бакалавриата. Таким образом, философия там более свободна — она не вырабатывает навыки строгого анализа для будущих магистров экономики и права, как аналитическая философия, а является самостоятельным предметом для общего развития студентов, способом обсуждать самые разные вопросы, близкие слушателям. Поэтому, в отличие от логической аналитической философии, спекулятивный реализм обратился к тем предметам, которые понятнее студентам, которые встречаются как необходимая часть опыта, предшествующего дисциплинарному самоопределению и вообще специализации. Иногда мы и в детстве уже начинаем смотреть на вещи слишком специально, выдавая это за «наивный» взгляд, тогда как спекулятивный реализм выясняет, как можно мыслить о вещах, если они еще не стали ни принадлежностью дисциплины, ни принадлежностью какого-то увлечения людей, пусть даже самого наивного.

Спекулятивные реалисты начинают с критики философских систем прошлого, от Платона до Гуссерля, за то, что эти системы, при всем различии, признают корреляцию. Например, стол может мыслиться как вещь, как явление или как-либо еще, но стол всегда будет коррелировать со своей явленностью, со своей способностью устойчиво присутствовать и становиться устойчивым предметом мысли. Также и человек, познающий субъект, может мыслиться по-разному, как первоисток всех состояний бытия или, скажем, как выброшенность в бытие, отброшенность в бытие (как у экзистенциалистов), но всегда происходит корреляция между моей мыслью о себе и способностью этой мысли быть со мной. Именно из-за такой корреляции, по мнению спекулятивных реалистов, философия слишком долго обсуждала вопросы логики, онтологии, гносеологии, изощряя аппарат отдельных дисциплин, но тем самым подменяя об щий вопрос философии частным, например, вопросом о бытии или сознании.

Харман выступил против концепций, в которых человек обладает привилегированным доступом к вещам как познающий субъект, а вещь обладает столь же привилегированным доступом в качестве материального, ограниченного тела, которое как бы дано, как есть. Но в таком случае получается, что мы, не зная, как устроен мир, считаем причиной вещь, а не действительную причину. Например, мы споткнулись и считаем камень причиной нашего падения. Но причиной же была и наша невнимательность, а камень можно рассматривать и как часть природной, и как часть социальной системы. Перед нами не настоящая, а «замещающая» причинность, как я решил перевести, можно было бы перевести «вице-причинность» (как вице- король), «викарная причинность», «исполняющая обязанности», но перевод «замещающая» показывает, о чем идет речь. Мы можем мыслить причинность, потому что какая-то вещь взяла ответственность за само наше мышление.

Если Мейяссу, как и Латур, прежде всего интересуется способностью вещей не открываться до конца, по- разному вести себя в мире природного, мире социального и мире интеллектуального, Харман пытается быть радикальнее и говорит о том, что вообще привилегированных мест для вещей нет, даже для привилегии не полностью открываться. Это поведение вещей в системе, а не основания для каких-то якобы неоспоримых суждений. Харман предлагает считать вещью не только собственно объекты, но и фантомы воображения, объекты науки, понятия, идеи. Тогда понятно, как именно устанавливаются настоящие причинно-следственные связи: ни познающий субъект, ни природа, ни художник не могут санкционировать все связи, которыми обладают вещи. Но мы можем представить, как вещи ограничивают себя в своих связях. Если у Канта определенная материальная инерция позволяет считать вещь существующей,