Цмцерон - Пьер Грималь

Домиция Агенобарба, вернул провинцию в подчинение Риму. Сулла, по-видимому, отнюдь не был в восторге or успехов юного «императора», который, не пройдя еще ни одной магистратуры, уже требовал триумфа. Сначала он отказал — из зависти, но потом вынужден был уступить, и в марте 79 года двадцатишестилетний Помпей отпраздновал триумф. Мы ничего не знаем о чувствах, которые испытал Цицерон, наблюдая события и стремительную карьеру бывшего своего товарища. Скорее всето они должны были вызвать у него и восхищение, и беспокойство — восхищение felicitas Помпея, той постоянной удачей, которую ниспослали ему боги, беспокойство же — явно заметной склонностью молодого полководца пренебрегать законами и утверждать свое положение вопреки им. Позже Цицерон выступил в поддержку закона, присваивавшего Помпею чрезвычайные полномочия на Востоке, но выступил в тот момент, когда вопрос был уже почти решен. До той поры он продолжал отмалчиваться, может быть, из чувства настороженности, которое вызывал в ном этот необычный человек, столь же необходимый, сколь и опасный для государства. В 62 году, когда Помпей возвратился в Италию после победы над Митридатом, Цицерон сделал все, чтобы стать его советником, предупреждать и сдерживать его порывы; триумфатор, как нам предстоит увидеть, относился к этой опеке раздраженно и вскоре постарался от нее избавиться.

Помпей праздновал свой триумф 17 марта 79 года. Через несколько дней, скорее всего в апреле, когда открывался мореходный сезон, Цицерон взошел на корабль, отправлявшийся на Восток. С ним ехали его брат Квинт, с детства разделявший любовь Марка к литературе, но предпочитавший красноречию поэзию, двоюродный брат Луций, уже нам знакомый, и Марк Пупий Пизон, которому была отведена в некотором роде роль наставника. Подробности того, как добрались молодые люди до Афин, неизвестны. Наиболее вероятно, что следовали они традиционным путем — морем из Брундизия в Коринф, а оттуда по суше. Существует предположение, что по пути в Брундизий Цицерон и Пупий Пизон свернули с дороги, дабы посетить Метапонт — оба хотели повидать места, связанные с жизнью Пифагора. Предположение это не лишено оснований, но доказано, разумеется, быть не может. Бесспорно, во всяком случае, лишь, что Цицерон всегда остро чувствовал особую атмосферу городов, зданий, местностей, отмеченных памятью о великих людях. Связь между великим прошлым и сегодняшним днем будила его собственную мысль и помогала откликнуться на те голоса, что доносились из исторического далека. Места и пейзажи, на фоне которых протекала жизнь великого человека, обладали в глазах Цицерона духовным смыслом, и в его описаниях можно расслышать ноты почти романтические.

То не было, правда, чисто платоническое наслаждение, и мысль его обращалась в подобных случаях все же больше к настоящему, чем к прошедшему. В начале V книги «О пределах добра и зла» Цицерон описывает свой разговор с попутчиками (к которым присоединился и Аттик) в рощах афинской Академии. Обращает на себя внимание, что все эти молодые римляне находятся под властью тех же впечатлений, что и сам автор. Квинт взволнован видом акрополя Колоны, где жил его любимый Софокл, Луций в восхищении от мест, где Демосфен укреплял свой голос, стараясь перекрыть шум морских волн, и испытывает чувство восторга при виде могилы Перикла. Цицерон, задумавшись, отходит в сторону и, глядя на экседру, где так часто сиживал Карнеад, воскрешает перед умственным взором облик этого героя Скептической Академии. Аттик, разумеется, избирает местом своих раздумий «сад» Эпикура. Нам нелегко представить себе римлян в столь сентиментальной ситуации, однако здесь они сами расспрашивают друг друга о своих чувствах, и Пизон, выражающий в этой части диалога мнение Цицерона, поясняет, что стремление увидеть достопримечательные места, связанные с людьми, особенно чтимыми, вызвано не пустым любопытством: каждый из юных путников стремится узнать сколь возможно больше о великом человеке, особенно ему близком, дабы принять его за образец поведения и жизни. Рассуждение это важно еще и с той точки зрения, что раскрывает, как рассматривали римляне познание. Для них, да и для очень многих греков оно не предполагало исключительно или даже преимущественно накопление знаний, а состояло в обнаружении образца для подражания. Познание было формой жизни, оно проникало человека целиком и потому не могло исчерпываться лишь содержанием памяти.

Так они жили, Цицерон и его спутники, на протяжении долгих месяцев, осененные воспоминаниями о великих людях, чьи образы господствовали в ту пору в духовной жизни Афин. Они прибыли в столицу Аттики, по всей вероятности, летом 79 года, и там же застала их смерть Суллы в марте 78-го.

Некогда Цицерон с жадностью слушал в Риме лекции Антиоха Аскалонского и, прибыв в Афины, прежде всего отправился разыскивать своего бывшего учителя. Пупий Пизон одобрял его, поскольку сам принадлежал к ученикам Антиоха, стоявшего в те годы во главе Академии и полагавшего вернуть школу к учению ее основателя Платона.

Для Цицерона и Пизона Платон — «Бог», живой источник всякой философии. Они отдают себе отчет, однако, что именно в силу своей глубины и мощи мысль Платона допускает различные пути дальнейшего развития. Сама Академия, разрабатывая некоторые стороны учения Платона, пошла по пути пробабилизма, чтобы не сказать скептицизма, и отрицала вообще возможность научного, то есть основанного на разуме, познания. Эта теория была наиболее последовательно развита Карнеадом в середине

II века до н. э., и в тот период, когда Цицерон слушал Филона из Лариссы, он целиком подпал под ее обаяние. Антиох не был до конца солидарен с этим направлением, которое рассматривал как отклонение от подлинного, изначального платонизма. Он полагал, что обнаружил в мьтсли Платона основы истинного догматизма, и называл свою школу Старой Академией в противоположность Новой Академии Карнеада и Филона. Он доказывал, что к Платону восходят два учения, каждое из которых признает возможность познания, то есть способности человеческого разума воспринимать и перерабатывать данные чувств, объективно и точно отражающих реальность. Одно из этих учений принадлежало Аристотелю, другое — стоикам. Антиох же взялся за разработку доктрины, созданной им самим и соединявшей некоторые элементы изначального платонизма с элементами философии обеих школ, из него вышедших.

Следующий пример поможет понять, что представлял собой подобный синтез. Центральным пунктом любой философии той эпохи было понятие Высшего Блага, Абсолютного Блага, которое составляло завершение и высшую точку бытия. Для стоиков таким Высшим Благом была «честность» — поступок, характеризовавшийся как нравственно «прямой» и «прекрасный» (римляне обозначали его словом honestum, которое по своему полю значений характерным образом связывалось для них с семантическим кругом «славы»). Отсюда следовало, что Мудрец, то есть человек, развивший у себя способность к прямоте поведения, тем самым обретает и совершенное блаженство даже среди всякого рода бед и несчастий. Нищий и больной., он тем не менее с полным основанием вызывает зависть. Напротив того, Аристотель, стоявший ближе к обыденному сознанию, видел, разумеется, в нравственности составную часть Блага, но при этом полагал, что блаженство может быть достигнуто лишь там, где к нравственному совершенству присоединяются блага, даруемые Судьбой: если не красота, то по крайней мере здоровье, состояние, избавляющее от нищеты, и принадлежность к числу граждан города, хорошо устроенного, пользующегося славой и уважением остальных эллинов. Между двумя учениями, таким образом, существовало вполне очевидное различие: для стоиков Мудрец независим от Судьбы и не нуждается ни в каких внешних благах, для перипатетиков же внутреннее совершенство было лишь составной частью и проявлением упорядоченности общественного целого, так что счастье человека зависело не от него одного. Дабы сделать свое учение более приемлемым для обычного человека, руководствующегося простым здравым смыслом, стоики ввели в свое понимание Высшего Блага смягчающие моменты. «Мнимые блага» (здоровье, богатство, слава и т. д.) согласно внесенным уточнениям не блага в собственном смысле слова, но составляют категорию «предпочитаемого» и «приятного» — ими, конечно, желательно обладать, но отсутствие их не должно делать человека несчастным.