Хроники Ордена Церберов (СИ) - Ясная Яна

Мужик угодливо кланялся, и снова и снова бормотал про виру и откуп, втюхивая Солнышку взятку.

Почем, кстати, нынче графские сыновья?

Сознание было зыбким, ускользающим, и я вся сосредоточилась на том, чтобы не дать ему снова провалиться в темноту беспамятства, а потому не торопилась открывать глаза.

Русалки — твари одиночные.

Но на каждое правило случается исключение. 

Она ударила издалека — поэтому я ее не почувствовала. Но со всей силы — поэтому у нее получилось, да не совсем.  Часть удара срезал щит, выставленный Солнышком над Оком, держащим след. До Илиана она, рыбина косорукая, и вовсе не достала ударом — первый раз, что ли? 

Но, самое главное, я понять не могла, что она сделать-то хотела? Даже если бы обрушился ее удар на нас в полную силу, я бы все равно только сознания лишилась, ну разве что подольше в беспамятстве провалялась.

Чего она добиться-то хотела?!

Спасала товарку?

Просто русалки — твари одиночные…

Мысли путались и казались какими-то тяжелыми. 

Покачивание прекратилось, а потом меня сгрузили на что-то мягкое, пахнущее свежей соломой. 

Шорох, звяканье. Палец, надавивший на подбородок, заставляющий приоткрыть рот. 

Причитания, от которых звенело в ушах: “Дура-дура, ну какая ж дура! Уйди с глаз моих, куда пошла, дура, в глаза мне смотри! Смотри, что наделала!”. 

Горько-сладкий вкус настойки. 

И он еще не успел растаять во рту, как в голове прояснилось. 

Я открыла глаза и уставилась прямо на Солнышко, который наклонился, внимательно разглядывая мое лицо. Неожиданно захотелось вжаться в соломенный тюфяк поглубже и спросить что-то глупое вроде “Ты чего?”.

— Сколько русалок видишь? — на полном серьезе осведомился Клык.

Я с некоторым недоумением обвела взглядом рыбацкую хижину, в которой мы оказались. Пересчитала. Не поверила, пересчитала еще раз:

— Шесть?..

— Отлично, — он выпрямился, хлопнув себя ладонями по коленям. 

И чего в этом отличного?

Я снова проскользила взглядом по присутствующим. 

Их правда было шесть. Одна — старая. Седая и какая-то болезненная на вид, но с жестким характерно-нечеловеческим взглядом. От возраста человеческий облик с нее сползал, и сквозь него проглядывали мелкие, острые зубы, водянистые глаза с вертикальным зрачком... Две — молоденькие, но уже полно прочувствовашие себя и свою силу, и со следами трепки: сперва им явно перепало магически, от Солнышка, а потом еще и от отца, уже по-простецки. А еще три — совсем пигалицы, удивительно похожие еще на людей, мельком в толпе даже цербер так сразу мог и не заметить. Но глаза у всех пятерых огромные и испуганные как у оленят. 

И среди этого рыбьего царства обыкновенный ничем не примечательный мужик, нервно мнущий в руках шапку. 

Пока я глазела, Илиан откопал в сумке новый флакон и сунул его к моим губам. 

— Медленно. 

И выглядел он таким злобным, что я почувствовала себя в некотором роде в одной тарелке с рыбьими девами и не решилась тявкнуть “Я знаю!”. 

Мужик, убедившись, что церберы прямо сейчас дом по бревнышку раскатывать не собираются, отмер и снова засуетился, перемежая все тот же лебезящий тон с командирскими окриками, достойными генерала:

— Вы, почтенный господин, не подумайте плохого, мы ведь здесь уже почитай годков двадцать живем, никому не мешаем. Шана моя, — он кивнул на старую русалку, — к берегу раненая прибилась, я ее нашел, выходил. Признаю, человек маленький, для нас ведь морская дева — это верный промысел. И благодарность они понимают… Лунька! Селедка бестолковая, чего стоишь столбом? Кто на стол накрывать будет? И кубышку несите! — и самая мелкая, та самая, по чьему следу я шла, тут же сорвалась с места, заметалась по дому, как белка, и старшенькие за ней. 

Солнышко сосредоточенно меня отпаивал, я сосредоточенно пила. Рассказ продолжался:

— Ну и отблагодарила она меня, да только до конца так и не отправилась, в море ей было уже не выжить, да и тяжелая стала, я и сказал — ну куда ты пузатая поплывешь? Так и остались жить… а она чем дальше, тем слабее, но там уж и девицы мои помогали...

Русалки с людьми скрещиваются нередко, мужчин-то в их племени не рождается, только девицы — и все обязательно в мать. И едва входят в силу — покидают гнездо, уплывая на вольный промысел. А эти… очеловечились под простецкой мужицкой рукой видать. Мать жалеют. Берегут. Не станет ее поди и отца беречь будут, и друг за дружку цепляться, вместо того, чтобы в разные стороны прыснуть, как будто и знать друг друга не знают…

— Не трогаем мы никого, почтенный господин, клянусь рекой-кормилицей, не трогаем!

Илиан сосредоточенно убрал в сумку опустевший пузырек и перевел взгляд на младшую, теперь стоящую в сторонке и прижимающую к груди берестяной короб. 

—  За что ты свела с ума почтенного Торна Зербуса?

Старый рыбак вскинулся, седая русалка полоснула дочь рыбьими прозрачными глазами —  кажется, это известие стало для них неожиданностью.

—  Я нечаянно… — тихо прошелестела та, опустив глаза и мучая завязки рубахи на запястье. — Он меня с Никоном видел у причала много раз. Никон, то рыбак молодой, — она даже покраснела совсем как человечка. — И я от него шла, а этот схватил, под подол полез… Я вырываться стала, а он уцепился, что осьминог, облапил всю и… и я его надкусила... 

Последние слова ее я почти не расслышала, до того слабо она их прошептала.

—  Ах ты ж, каракатица гулящая! —  взъярился было старик, да тут же спохватился, что нынче есть у него заботы посуровее, чем рано заневестившаяся младшенькая дочь.

Он вырвал у нее из рук ее ношу, шагнул к столу —  и из берестяного короба в пузатую глиняную миску потекли рекой жемчужины. Отборные, крупные, как одна, мерцающие в скверном свете рыбацкой хижины перламутром боков, нежными отливами цвета… Я невольно завороженно проводила их взглядом.

Откуп.

—  Я выскочила и по реке домой ушла, —  мямлила тем временем мелкая, повесив повинную голову.

—  Отчего молчала? —  властно вопросила мать.

И речь ее, шипящая, с присвистом, заставила молодую русалку сжаться в комок и разрыдаться:

—  Я боялась, что тятя за вожжи ухватится! 

Мне —  так очень хотелось ухватиться. Только я не знала, за что: за вожжи ли, за голову?

Ну и ду-у-ура-а-а!

—  То моя вина, —  сурово сведя брови, покаялся старик. —  Лунька слабая уродилась, у меня силы уже не те были, и Шана её тяжко носила. Жалел ее, дуру, не порол —  вот и выросла девка, страха не знает! Старших-то я как следует беречься учил, а эта… Моя вина, добрые господа. Не уследил!

Он бухнулся на колени, подставив непокрытую голову, склоненную шею, словно под удар —  а может, и впрямь, под удар...

—  Откуп! —  прошелестела-прошипела старшая дочь, вцепившись в отцовское плечо. —  Пощадите! Отслушу! 

—  Молчи, дура! 

—  Шемчух! Больше! Я добуду! —  шипела старшая, не слушая отца, а ее сестры жались по углам, вжимались в стены родной избы, словно надеясь, что те спрячут от беды. —  Рыбы! Я приведу к берегу косяки! Сколько скажете! Больше чем сейчас! Я сильная, я смогу!

...да уж знаем, что ты сильная — у меня вон голова по сейчас гудит…

А ведь она, верно, знала, как отличилась младшенькая —  совсем ведь не удивилась ни вопросу нашему, ни самому появлению!

...а как бы я поступила, доведись мне оказаться на ее месте? Приди орден за теткой Каримой? Пусть и не родные мы с ней по крови, но она — семья мне, и что бы я делала, знай я, что нет за ней вины? А пусть бы и была, пусть бы и было мне доподлинно известно, что провинилась старая ведьма перед орденом, и вина та поболе, чем сговор с Болотной Девой —  разве переменилось бы для меня что-то от этого? Разве не защищала бы я её всеми силами?..

Мысли мои метались перепуганными головастиками в пересыхающей луже.

—  Пшла вон! —  рявкнул меж тем на дочь стоящий на коленях старик.

Да только и она не шелохнулась —  и мы с Камнем ей уйти бы не дали.