Джон Фицджеральд Кеннеди - Алан Бринкли

Большинство членов кабинета не видели реальной альтернативы воздушным налетам и другим активным военным действиям против Кубы. После того, как президент покинул зал заседаний, генералы, не подозревая, что их разговоры записываются, стали выражать сомнения в готовности Кеннеди принять необходимые, с их точки зрения, меры для разрешения кризиса. „Нечего возиться, обстреливая сначала стартовые площадки для запуска ракет, а потом зенитные установки. Надо послать туда самолеты и уничтожить всю эту чертову дрянь, которая мешает нам делать нашу работу“, — сердито заявил командующий морской пехотой Дэвид Шуп. Начальник штаба армии США Эрл Уилер раздраженно констатировал: „Мне совершенно ясно, что…[он предпочитает] военным действиям действия политические, то есть блокаду“. Военных больше всего выводило из себя употребляемое Кеннеди слово „эскалация“, которое, как они считали, отражало частичность планируемых действий. „В этом вся проблема“, — сказал Шуп. — Завяжешься с этими ракетами — считай, что подставился» [375]. Генералы не знали, что Кеннеди и сам снова склонялся к мысли отказаться от варианта с блокадой в пользу внезапного нападения с воздуха. В это же время Роберт Кеннеди искал другие пути выхода из ситуации. Ему не нравился вариант внезапного удара, который мог вызвать ассоциации с Перл-Харбором и, по его словам, «шел вразрез с нашими традициями» [376]. Он осторожно продвигал другой план, согласно которому Хрущев получал возможность изменить собственный курс действий. Тем временем президент вернулся к избирательной кампании, намереваясь не отступать от намеченного графика поездок и тем самым выиграть время для размышлений, пока другие члены комитета обсуждают дальнейшие шаги [377].

К вечеру, вернувшись из поездки, президент обнаружил, что центральным вопросом дискуссии стал выбор между блокадой и бомбовым ударом. Генералы единым фронтом выступали за бомбовый удар. Но Макнамара, Соренсен, Роберт Кеннеди и другие больше склонялись к варианту блокады. Их поддерживали Эдлай Стивенсон и Джордж Болл. В конце концов, Кеннеди согласился с их доводами и принял решение в пользу морской блокады, сопровождаемой попытками убедить Хрущева отступить. Президент решил, что блокада будет называться «карантином», так как в соответствии с международным правом блокада считается вооруженной агрессией. На случай, если блокада не подействует, оставался вариант бомбового удара. Американский военный флот имел несомненное превосходство в Карибском море, где ни одна держава не могла составить ему конкуренцию. Но самое главное, блокада перекладывала на Советский Союз «груз ответственности за выбор линии поведения». Как объяснил тогда Кеннеди, Советы могли выйти из кризиса, не рискуя потерпеть «унизительное поражение в ядерной войне» [378].

К 22 октября информация о кризисе уже попала на страницы прессы. 21 октября газета Washington Post вышла с заголовком на первой странице «Передвижения военно-морского флота на юге связаны с кубинским кризисом» [379]. Кеннеди попросил журналистов задержать публикацию на один день, так как он планировал выступить с объявлением своей позиции по телевидению. Редакторы, хотя и неохотно, согласились.

Вечером 22 октября Кеннеди провел переговоры с политическими деятелями, которые своим авторитетом могли поддержать его решение. Он встретился с Эйзенхауэром, который был с ним одного мнения относительно блокады и пообещал поддержку. Президент также провел беседы с лидерами Конгресса, причем некоторые из них очень скептически оценили ожидаемую эффективность карантина. Но Кеннеди уже принял окончательное решение и обратился по телевидению и радио к американцам и международной аудитории. Объяснив, что Советский Союз разместил наступательные ракеты на Кубе, он продолжил: «Ни Соединенные Штаты Америки, ни мировое сообщество в целом … не могут терпеть преднамеренную ложь и оскорбительные угрозы какого бы то ни было государства, большого или малого… Ядерное оружие обладает такой разрушительной силой, а баллистические ракеты — такой скоростью, что любое значительное увеличение вероятности их использования или любое внезапное изменение их дислокации может оправданно рассматриваться как явная угроза миру».

Он разъяснил характер объявляемого «карантина» и призвал Хрущева «остановить, уничтожить эту дерзкую, безрассудную скрытую угрозу миру во всем мире… [и] оставить попытки добиться мирового господства» [380]. На следующий день Кеннеди официально объявил о том, что отдал приказ ВМС США останавливать все суда, перевозящие наступательное оружие на Кубу. Теперь о Карибском кризисе узнал весь мир [381].

По Америке и многим другим странам прокатилась волна тревоги, кое-где перерастающей в панику. На биржах Нью-Йорка, Лондона и европейского Общего рынка стремительно упали курсы ценных бумаг. До рекордно высокой отметки подскочила цена золота. Кое-кто бросился запасаться консервами, «сухими пайками» и водой в бутылках, размещая их в импровизированных противорадиационных бомбоубежищах.

Резко возрос спрос на спальные мешки и рюкзаки, так как многие горожане опасались, что от бомбежек придется спасаться бегством в сельские районы. В некоторых местах напуганные покупатели полностью опустошили продовольственные магазины, скупая абсолютно все. Один профессор Колумбийского университета в Нью-Йорке писал, что его студенты «буквально тряслись за свою жизнь» [382]. Но большинство населения, хотя и чувствовало напряжение, продолжало жить и работать в нормальном режиме, не поддаваясь панике. В целом американцы были на удивление единодушны в своей уверенности, что президент найдет правильный выход из критической ситуации [383].

Вскоре после телевизионного обращения Кеннеди начал продолжительную и нелегкую переписку с Хрущевым, которая «с точностью до наоборот» напоминала их обмен посланиями во время событий в Заливе Свиней. Сославшись на беседу в Вене, президент подчеркнул, что «Соединенные Штаты не будут мириться с любыми действиями с Вашей стороны, которые могли бы нарушить существующий мировой баланс сил… Я должен заявить Вам, что Соединенные Штаты полны решимости устранить эту угрозу безопасности западного полушария» [384].

Первоначальной реакцией Хрущева было возмущение. «По какому праву Вы делаете это? — спрашивал он, имея в виду блокаду. — Вы… выдвигаете ультиматум и угрожаете, что если мы не будем подчиняться Вашим требованиям, то Вы примените силу…Вы уже не апеллируете к разуму, а хотите запугать нас… Я не могу с этим согласиться» [385].

Ответ Кеннеди был лаконичным: «Я думаю, Вы признаете, что первым шагом, послужившим началом нынешней цепи событий, было действие Вашего правительства, выразившееся в тайной поставке на Кубу наступательного оружия… Тем временем я озабочен тем, чтобы мы оба проявили благоразумие и не сделали ничего такого, что позволило бы событиям еще более затруднить, по сравнению с тем, что уже имеет место, удерживание положения под контролем» [386].

Президент информировал Хрущева, что карантин вступит в силу днем 24 октября. Почти все в комитете не сомневались, что попытка остановить советские суда неизбежно приведет к конфликту. Макнамара предсказывал: «Весьма вероятно, что Хрущев даст указание [советским судам] не останавливаться ни при каких обстоятельствах». Кеннеди был солидарен с ним, говоря: «Будет чертовски непросто попасть на борт этой посудины [корабля, приближающегося к Кубе], и арестовать его, потому что они настроены весьма решительно» [387]. Члены комитета считали, что кризис усугубляется. Действительно, советские суда продолжали направляться к острову и, хотя они еще не делали попыток пересечь карантинную линию, в Белом доме были уверены, что суда «имеют намерение пробиться через кордон» [388].

Как всегда, президента волновала перспектива того, что действия Соединенных Штатов могут вызвать ответную реакцию Хрущева в Германии. «Это может нам аукнуться в Берлине» — сказал он в тот вечер. [389]

По единодушному мнению, это был самый опасный момент кубинского кризиса. Утром следующего дня советские суда продолжали идти своим курсом, и зашел разговор о торпедах и глубинных бомбах. По воспоминаниям Роберта Кеннеди, «эти несколько минут были для президента минутами величайшей тревоги. Он поднял руку, закрыл ладонью рот, а потом сжал пальцы в кулак. Глаза приобрели стальной оттенок, и в них читалось напряжение. Мы сидели по две стороны стола и просто смотрели друг на друга» [390].

Но именно в этот момент стали поступать данные о том, что советские суда сбавляют скорость или разворачиваются назад. Вечером того же дня британский философ и пацифист Бертран Рассел передал Дину Раску послание от Хрущева. В нем Хрущев значительно смягчил тон: «Советское правительство не будет принимать необдуманных решений в ответ на неоправданные провокационные действия Соединенных Штатов Америки. Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы предотвратить войну» [391]. Хрущев также предложил созвать встречу в верхах для решения спорных вопросов между двумя сверхдержавами. В ответном письме Кеннеди проигнорировал идею саммита и резко упрекнул Хрущева в двуличии: «Критикуя в своих посланиях Соединенные Штаты, вы ничего не говорите о своем отношении к тайному размещению советских ракет на Кубе. Думаю, что было бы логичнее сосредоточить внимание на взломщиках, а не на тех, кто их поймал» [392].