Осада рая - Андрей Буторин

— Кто? — наставил он на Нанаса дротик. Точнее, даже не наставил, а будто лишь указал интересующий его предмет.

— Свой. Саам. Прозвище Нанас.

— Саам не свой, — покачал дротиком варвар. — Надо таппаа.[15]

— Не надо таппаа! Нанас убежал от городских людей. Нанас ненавидит городских людей. Он хочет жить с твоим племенем, он хочет убивать городских людей. Нанас знает много про городских людей. Он расскажет все Шеке. Веди!

— Нанас знает Шеку?

— Нанас много слышал. Шека великий вождь! Нанас любит Шеку!

— Любит?.. — В глазах дикаря вспыхнул неприятный огонь, и юноша быстро поправился:

— Уважает.

Варвар опустил наконец дротик, сказал, что его прозвище Туру и потребовал у Нанаса нож, пообещав отдать его позже. Делать этого сильно не хотелось, но пришлось подчиниться.

Потом Туру долго вел его по лесу, и у парня уже стали возникать нехорошие предчувствия, как вдруг впереди между деревьями заблестел свет костра и оттуда потянуло вкусным запахом жареного мяса.

Вокруг огня сидело с пару десятков человек — почему-то одни только женщины. Нанас до этого видел Шеку лишь издалека, да ему и не хотелось в этом вообще признаваться, потому он поступил просто — сказал:

— Я — Нанас. Кто Шека?

— Нанасу надо, чтобы его убила Шека? — насмешливо спросила одна из них. — Как она убила трех ваших охотников?

— Двух, — невольно поправил Нанас.

— Трех. Сын вашего вождя тоже мертв.

Нанас внимательно посмотрел на говорившую и почувствовал, как екнуло сердце, а во рту стало вдруг сухо. Женщина была удивительно красивой. Возможно, так показалось ему потому, что он впервые увидел близко женщину одной, или почти одной с ним — дикой — крови. Но, вероятно, она и на самом деле была красавицей, ведь остальных сидящих возле костра дикарок он тоже видел близко, но они не вызвали в нем подобных чувств.

— Шека ты? — все же сумел он справиться с оцепенением.

— Я. А кто ты? Зачем тебе я?

Тут выдвинулся вперед Туру и, размахивая дротиком, принялся торопливо говорить, но Шека властным жестом ладони остановила его и приказала отойти.

Воин покорно склонил голову, и Нанас поймал брошенный ему украдкой предостерегающий взгляд. Непонятно лишь было, от чего именно тот предостерегал Нанаса? Уж не был ли Туру мужчиной Шеки? В таком случае, он мог угрожать Нанасу в том смысле, чтобы тот не зарился на его женщину. Но это же смешно! Тут бы просто живым остаться — и то хорошо. К тому же, у него есть Надя, и никакие красавицы-дикарки ему не нужны. В отличие от ножа, который Нанас, спохватившись, потребовал вернуть.

Дикарь вопросительно глянул на Шеку.

— Отдай, — кивнула та.

— Опасно, — возразил Туру.

— Опасно не отдать, — сверкнула дикарка глазами, наполовину вынув из ножен свой клинок.

Туру протянул Нанасу нож — лезвием вперед.

Юноша растерялся. Не взять нож — показать, что он боится. Можно ударить по руке, выбить нож — но это казалось ему сейчас тоже неправильным. И тогда он все-таки взялся за лезвие. Туру резко отдернул руку, поворачивая нож. Ладонь Нанаса пронзила острая боль, на снег закапала кровь.

— Ласкиперсе! — злобно выплюнула Шека. — Иди вдаль!

Дикарь обжег Нанаса полным ненависти взглядом, метнул ему под ноги окровавленный клинок и, развернувшись, скрылся в лесу.

— Подойди сюда, — позвала Шека Нанаса, зажавшего левой рукой раненую ладонь.

Дикарка сняла с шеи саама шарф, разорвала его вдоль и аккуратно замотала кровоточащую ладонь. Парень почувствовал, как бешено заколотилось его сердце. Шека была так близко от него, что он чуял ее запах — дикий, резкий, но в то же время — странным образом волнующий и притягательный. Их взгляды встретились, но как ни старался Нанас, он так и не смог разобрать, какого же цвета глаза у дикарки, — в них отражалось пламя костра. Волосы Шеки от этого пляшущего цвета тоже казались огненными, и Нанас вспомнил, что это и на самом деле так. Но ему подумалось сейчас, что им подошел бы любой цвет — хоть алый, хоть черный, хоть вообще зеленый — дикарка все равно была прекрасной. Самой прекрасной на свете, краше всех. Подумав так, Нанас тут же вспомнил о Наде, и чувство вины кольнуло его сердце. Но то, что творилось сейчас с юношей, оказалось сильнее вины, и та, скукожившись, спряталась куда-то вглубь.

— Ты красивая… — невольно прошептал он.

— Я знаю, — так же тихо ответила Шека, а потом, оглянувшись на притихших вокруг костра женщин, выкрикнула: — Идите вдаль!

Дикарки безмолвно поднялись и тут же растворились в лесной темноте.

— Что ты сказала Туру? — спросил Нанас. — Что такое «ласкиперсе»?

— Тот, кто часто и подолгу испражняется, — усмехнулась дикарка.

«Засранец», — «перевел» Нанас и подумал, что Шека говорит больше и куда лучше, чем встреченные им до этого варвары. Недаром она стала их предводительницей. А Туру ему стало даже немного жалко. Наверное, очень обидно услышать такое из уст любимой женщины, да еще в присутствии другого мужчины, которого воин наверняка посчитал соперником. И, скорее всего, не напрасно.

Шека скользнула по нему взглядом.

— Ты красивый тоже. Сегодня ты — мой мужчина, — потянула она его за здоровую руку. — Пойдем, ляжешь со мной.

— Но мне надо рассказать тебе… — слабо запротестовал Нанас, с ужасом ощущая, что чувство вины перед Надей совершенно исчезло, словно сгорело, испарилось в отражающемся в глазах напротив пламени костра. Он был готов идти за этой закутанной в звериные шкуры дикаркой куда угодно, лишь бы она продолжала смотреть на него, касаться его руки…

— Потом, — мотнула огненной гривой Шека и повела его за руку, словно послушного ребенка.

Глава 19

ЛОЖЬ И ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Недалеко от костра стоял сложенный из еловых ветвей шалаш, в котором все и случилось. И лишь после этого чувство вины снова вернулось, захватило, сжало Нанаса почти до физической боли. «Как я мог?! — вопила часть его разрывающегося на куски сознания. — Я предал Надю, изменил той, которой клялся в вечной любви!..» «Но если бы я не сделал этого, — оправдывалась другая часть его разума, — то наверняка поплатился бы жизнью, Шека бы этого так не оставила! А погибнуть — значит не только не выполнить задания мэра, но и подвести всех жителей города. И Надю в том числе… В конце концов, Надя от моего „предательства“ ничуть не пострадала. Да я никого и не предавал, ведь я был с Шекой не потому, что мне этого хотелось!..»

И все-таки он понимал, что лукавит, пытается оправдать себя. Да, если бы он отказал красавице-дикарке, она бы его, скорее всего, убила. Да, этим бы он подвел, а возможно — и обрек на гибель полярнозорненцев и любимую девушку. Но так ли уж он не хотел близости с Шекой? Конечно же хотел. Не просто хотел, а желал!.. И, обладая ею, испытал непередаваемое наслаждение истинной близости. Ему было хорошо с этой огненноволосой дикаркой. Очень-очень хорошо, безумно, сказочно, прекрасно!.. Чего уж тут скрывать? Зачем обманывать самого себя?

Это невольное признание совсем выбило Нанаса из колеи. Его естество состояло сейчас из двух половинок, каждая из которых презирала другую за малодушие и слабость. Не желая признавать за собой вины, он в то же время точно знал, что виноват очень сильно.

Юноша отвернулся от дикарки и, чтобы хоть как-то отвлечься, заглушить это гложущее его противоречие, хоть немного унять необъяснимое чувство вины, торопливо принялся пересказывать Шеке свою «легенду». К своему стыду, он чувствовал облегчение оттого, что Игнат был уже мертв, — по крайней мере, не пришлось высказывать «подозрительную» и весьма опасную просьбу Сафонова.

Все время, пока Нанас говорил, Шека молчала. Продолжала она молчать и после того, как он закончил рассказ. Саам подумал даже, что девушка заснула. Но вдруг она схватила его за плечи и сильным, почти грубым рывком развернула к себе.

— Говоришь, ненавидишь их? А почему? Тебе-то за что их ненавидеть? Тебя же там кормили, одевали, дали крышу. Разве плохо?

— Это не плохо… — замялся Нанас, соображая, что хочет услышать от него Шека. Не угадаешь — и кто знает, чем все это закончится?.. Врать, что ему не нравилось быть сытым и одетым, — это явно не то. Разве что… Разве что не врать, а говорить правду?.. И он, придав уверенности голосу, сказал:

— Плохо то, что все они по-прежнему считали меня дикарем. Что бы я ни делал, как бы ни старался быть для них своим, я все равно оставался чужаком. И ладно бы просто чужим, но еще и не равным им. Они считали меня ниже себя. Я был для них бесполезным, лишним. Не все говорили мне это вслух, но все — презирали. А почему? За что? Только из-за того, что я родился и вырос в лесу, а не в их каменных коробах?.. Разве от этого они стали чем-то лучше меня?!.. Или потому, что я всю жизнь ездил на оленях, а они катаются в железных тарантайках на колесах? Да они даже не сумеют запрячь оленя в нарты! И я тоже стал их презирать. Ненавидеть эти их «чудеса», которыми они так гордятся!..