Распутник - Грэм Грин

Стиль поведения Вашей светлости в последнее время, пусть он и намного мягче того, чего я на самом деле заслуживаю, несет на себе отпечаток Ваших недавних бесед с теми, кого я был бы готов чтить вне всякой меры, если бы они, в свою очередь, воздавая должное как мне, так и Вашей добродетели, на пушечный выстрел не приближались бы ни к Вам, ни к нашим с Вами безукоризненным, как мне хочется верить, отношениям.

Да и как ему было декларировать безукоризненность или хотя бы просить прощения, если каждое его прегрешение леди Уорр немедленно включала в общий перечень и предъявляла его к сведению родной дочери?

После одного из таких визитов он написал Элизабет с самобичующей горечью:

Моя оставленная мною в полном небрежении жена, пока ты не стала многоуважаемой вдовой, тебе, я не сомневаюсь, хочется иных утешений — и, говоря правду и ничего, кроме правды, я обеспечиваю тебя ими в той мере, какую нашел бы достаточной любой, кроме самых неистовых нетерпеливцев. Что за злой ангел ненависти сподобил, на горе мне, леди Уорр наезжать к тебе ежегодно, гостить по целому месяцу и отравлять тебе этим жизнь на остальные одиннадцать? Слава Б-гу, камни в почках (причем немаленькие!) и обусловленные ими мучения избавляют меня от необходимости лицезреть воочию твои страдания. Предложи мне в пределах мыслимого и разумного сделать что угодно, лишь бы ты успокоилась; но ты ведешь себя как несчастная баба, орущая от боли, но стесняющаяся признаться лекарю, где именно у нее болит; все эти три года я выслушиваю твои постоянные жалобы, но ни разу ты не довела до моего сведения хотя бы одной сколь бы то ни было достоверной причины вечного недовольства. У меня просто-напросто нет еще трех лет на устранение этого взаимонепонимания, я вот-вот обрету покой в объятиях не столь мнительной подруги, как ты; и когда это случится, ты наверняка прозреешь, хотя вряд ли это сделает тебя счастливее.

Она «проорала от боли» три года, утверждает он, но едва ли это определение является всеобъемлюще точным — особенно из уст человека с нечистой совестью и расшатанными ее «ором» нервами. Вот, по контрасту, ее послание мужу:

Блаженство, испытанное мною при получении твоего письма, омрачено лишь одним обстоятельством: ты не называешь хотя бы примерной даты, когда я могла бы надеяться на нашу новую встречу, — и эта неопределенность сильно уязвляет меня. Не знаю, что именно ты испытываешь столь странным способом — мое терпение или мое послушание, — но, как того и требует супружеский долг, у меня обоих этих качеств в избытке. Не думаю, что ты решишь задержаться в Бате сейчас, когда туда съехалось столько народу, но и хватит ли у тебя сил и решимости покинуть насиженное место, мне не известно тоже; пожалуйста, поразмысли над тем, достаточно ли разумно ты себя ведешь, и не сочти за труд известить о столь долгожданном для меня решении, потому что вот-вот начнется сессия парламента — и тогда у тебя появится столько дел, что тебе наверняка станет не до приезда в деревню. Поэтому, прошу тебя, распорядись моими дальнейшими поступками, и даже если это будет означать небрежение нашими детьми и моими столь долго вынашиваемыми надеждами повидаться с тобой, я снесу и это, лишь бы не заставлять тебя вспоминать о том (и мучить себя этими воспоминаниями), что есть на свете и такое существо, как твоя верная и преданная…

Достаточно кроткий упрек — и, не исключено, именно благодаря этому жалящий тем сильнее; но и о том, что она не утратила еще прежнего духа воинственности, косвенно свидетельствует пространное послание самого Рочестера:

Не возьмусь в разговоре с тобой отрицать того, что героическая решимость не есть черта, восхищающая меня в женщинах; даже если бы от нее зависела моя жизнь, она бы меня не восхищала, ибо пусть это и добродетель, но женщине не подобающая… Ноги должны быть в тепле, а голова в холоде — и точно так же было бы только естественно предположить, что величию и низости следовало бы располагаться в разных местах — и героическую голову должен, по идее, уравновешивать покорно виляющий хвост. Не только здравый смысл, но и опыт подсказывают мне это на примере леди Монтенелл и еще двух десятков дам, все достоинства которых настолько сосредоточились в умных головках, что на долю всего остального остались одни изъяны. А значит, Вам, мадам, прекрасно известно, что я не слишком высоко ставлю дух воинственности применительно к особам прекрасного пола и вследствие этого безмерно счастлив тому, что никто из моих подруг не считает целесообразным приумножать собственную прелесть избыточной агрессивностью; такое простительно лишь изнемогающей в ожидании аристократке, которая, набравшись смелости, ускользает от невыносимого опекуна под спасительную сень законного брака; в остальных же случаях мы ждем от наших дам более естественного и милосердного поведения. Это, мадам, не более чем письмо — и чтобы сделать его доброжелательным, мне придется заверить Вас в том, что я окончательно впал в старческое слабоумие, а чтобы сделать, вдобавок ко всему, и учтивым — пропустить несколько строк для пущей важности и приписать внизу:

Я слишком глубоко чту Вас, чтобы, оставаясь в немилости, приблизиться к Вам на расстояние пушечного выстрела, но как только Вы вновь сделаете меня своим фаворитом, я не заставлю себя ждать.

В антологии фольклора есть стишок, приписываемый Рочестеру. Он напитан тою же тяжелой и безутешной иронией, что и только что процитированное письмо, и обращен «К моей более чем добродетельной жене»:

Я с тобой во всем согласен,Потому как я безгласен,Потому как я молчок,Даже ежели чок-чок.Пью-то я-то за тебя-тоИ вздыхаю виновато,Я налево не хожу —Жопу женину лижу,Как обязан и должон,Твой слуга покорный, Джон.

Если эти строки и впрямь принадлежат Рочестеру, то как поразительно контрастируют они с его ранним шуточным стихотворением, в котором поэт клянется в своем постоянстве:

Не изменюсь, нельзя никак,Я не чета другим;Знай: уродился этот хрякЕдинственно твоим!

Теперь же он ополчается и на сам институт брака:

Юнец, послушай мой совет,Чтоб не наделать страшных бед!Греши, когда и с кем возможно,Греши — но крайне осторожно,Иначе ловкая девица,Которой вздумал насладиться,Заставит на себе жениться!

Можно отметить, что «орет от боли» не столько леди Рочестер, сколько лорд, и в «Сатире на супружество» этот крик оборачивается истерическим визгом:

Супружество, дом ревности и горя,Где муж с женой и с плотью кровь в раздоре;Она бранится, ты кричишь: «Отстань!» —И миг молчанья столь же груб, как брань.

Особенно в финале стихотворения:

Супружество, ты хуже, чем Бедлам!Безумна Ева, без ума Адам!Один женился — но вдвоем попались.Прощай, Эдем! В аду вы оказались.

Смотрителями в этом Бедламе наверняка были сэр и леди Уорр. А сама по себе развернутая аллегория женитьбы по любви как обоюдного сумасшествия — не навеяна ли она воспоминанием о полуночном «умыкании» невесты при помощи шести вооруженных всадников и о последующей скачке в глухой ночи? Что же за смертоносной отравой оказались опоены они оба? Любовь не исчезла бесследно; об этом свидетельствует замечательное стихотворение последней поры об усталом путнике, ищущем вечный покой; она вновь проявилась в словах, сказанных на смертном одре. Вспомним его разрушенное здоровье, сифилис, камни в почках, болезнь глаз, порой доводившую его чуть ли не до слепоты; вспомним слова, сказанные в письме: «Я поправляюсь так медленно и со столь постоянными возвращениями недуга, что порядочно надоел сам себе»; вспомним его постоянную неверность — «Иначе вновь, сорвавшись с неба, я рухну в грязь, впаду во грех»; вспомним супружескую чету Уорров; но если мы перечитаем письма медленно и внимательно, всплывет еще кое-что — вполне соотносимое с первым стихом сатиры («Супружество, дом ревности и горя»), — причем окажется, что речь идет не только об испытывающей более чем оправданную ревность жене, но и о самом поэте.

Если у него были причины жаловаться на леди Уорр, то и у его жены имелись все основания недолюбливать старую леди Рочестер. Этой даме было необходимо управлять большим хозяйством и, желательно, имением. Детей от первого брака она потеряла рано, а когда подросли внуки, у нее отняли и ее любимую игрушку — поместье Дитчли. Ей нужно было где-то жить, и она перебралась к младшему сыну в Эддербери. Он был польщен этим, потому что любил мать и, возможно, слегка побаивался ее; во всяком случае, на его детство она наложила неизгладимый отпечаток. Ее внук сэр Эдвард Генри Ли родился в 1663 году и женился в четырнадцатилетнем возрасте в 1677-м. Наверное, именно тогда старая леди Рочестер и переехала к сыну. Элизабет, скорее всего, была в это время в Инморе, потому что муж написал ей, очевидно из Эддербери, об уже состоявшемся переезде: