Лоренс Оливье - Джон Коттрелл

становятся бесцветными”, ”его Ромео только что не катается на мотоцикле”) создают картину безоговорочного осуждения. Но, внимательно перечитав прессу, можно убедиться, что она была не столь сурова, как принято теперь считать. В нескольких примечательных случаях резкую критику поэтической декламации Оливье компенсирует непомерное восхищение другими сторонами его игры. Конечно, хорошо известно, например, замечание Эгейта, высказанное им в радиопрограмме: "Если бы Ромео был просто терзающимся от любви глупцом, время от времени впадающим в транс и произносящим в этом состоянии стихи, в которых нельзя разобрать ни слова, — то его следовало бы играть Оливье. Но если речь идет о том, чтобы представить вдумчивого шекспировского влюбленного, то это должен делать Гилгуд”. Однако в ”Санди Таймс” тот же критик, сдобрив свою заметку обязательной ложкой дегтя, так оценивает ту же работу Оливье:

«Ромео в исполнении м-ра Оливье чрезвычайно пострадал от того, что актер не справился с поэтическим текстом… Но, за исключением декламации, поэзия присутствовала в избытке. Этот Ромео был олицетворением любовника, причем любовника, обреченного самим роком. Его мимика отличалась полнотой и разнообразием, осанка — благородством, он наполнил смыслом движения рук и сделал бесконечно трогательными незначительные жесты. Вспомните, например, как нежно поглаживал он сначала подпорки балкона Джульетты, а в финале — ее гроб. Впервые его страсть хлынула полным потоком, и горе предстало со всей мучительной болью…

”Так вот что! Звезды, вызов вам бросаю!” — эта строка подвела не одного актера. Оливье произносит ее без всякого выражения и добивается самого трогательного эффекта. Рассматривая образ в целом, могу без колебания утверждать, что этот Ромео волнует больше всех, которых я когда-либо видел».

Хорошо известно, что премьеры чреваты ложными впечатлениями; Ромео-Оливье, безусловно, становился лучше с течением времени. Он получал приветственные письма от многочисленных своих коллег, в частности поздравление от режиссера Тайрона Гатри, увидевшего в его исполнении ”необычайную жизненную силу: скорость и ум, пылкость и ловкость”. С.-Дж. Эрвин вышел из театра покоренный и посвятил свою еженедельную колонку в ”Обсервер” лучшему, с его точки зрения, Ромео которого ему довелось увидеть.

Даже Гилгуд, сделав резкие оговорки относительно чтения стихов, впоследствии высоко оценил этого Ромео, пронизанного духом Италии и романтизма:

«Помню, как пришедший на спектакль Ральф [Ричардсон] сказал: “Даже когда надо просто встать у балкона, он выбирает такую особенную позу, в которой есть и неотразимая животная грация, и сила, и страсть”. Я же был поглощен тем, чтобы красиво преподнести поэзию, но в эстетическом отношении, по сравнению с ним, оставался холоден как лед. Меня поразило тогда то, что впоследствии поражало всех, — его исключительная мощь и самобытность, то, как он набрасывается на роль и буквально сворачивает ей шею, не думая о себе и не заботясь о том, хорошо ли он смотрится, играет удачно или нет и так далее. Он великий лицедей, лишенный рефлексии. Он играет без всякой осмотрительности и страха, присущих многим из нас».

Щедрая дань! Но потомкам придется все-таки сделать скидку на исключительную скромность Гилгуда и его инстинктивное стремление, оглядываясь назад, увидеть в каждом лучшее, а не худшее. Его суждение можно уравновесить, процитировав сэра Алека Гиннеса: “Я играл всего лишь Аптекаря, мне был двадцать один год, так что на мое мнение трудно полагаться. Но помню, что я болел за Гилгуда, который в своем романтическом амплуа не знал в то время соперников в английском театре. Ларри Оливье играл, конечно, с блеском, но и с элементом дешевки — гонялся за сценическими эффектами и превращал поэзию в ничто. При этом он пользовался бесспорным успехом и выглядел в роли Ромео писаным красавцем”.

После шестинедельного пребывания в образе Ромео Оливье предстояло овладеть Меркуцио — ролью, будто созданной для него, из которой он твердо намеревался выжать все возможное. Случилось так, что в то же время в Америке Меркуцио играл Ральф Ричардсон, выступавший с Кэтрин Корнелл и Морисом Эвансом; по просьбе Оливье он кратко написал ему об усвоенном опыте и собственных сценических находках. Особенно он подчеркивал, как важно не спешить в монологе о королеве Маб. Оливье, навсегда запомнивший это письмо, даже теперь, сорок лет спустя, способен дословно процитировать его заключительные строки: «Надо постараться отыскать новый ключ для каждого своего выхода, и каждый раз носить костюм по-новому. Я сделал себе широченный плащ из чудесного алого фланелета, с которым могу проделывать самые разнообразные вещи. Надеюсь, мой мальчик, что все это не очень тебе надоело, и добавлю еще одно: трудность заключается в том, чтобы оставаться достаточно трезвым в течение часа и двадцати пяти минут ожидания перед последним выходом и не упасть со сцены в оркестровую яму. На это требуются годы труда, но это очень важно, ибо впечатление от поэтической "Маб" может быть в значительной мере ослаблено подобным инцидентом».

Использовав опыт приятеля и вставив несколько собственных забавных деталей, Оливье наделил Меркуцио таким самомнением, сумасбродством и язвительным остроумием, которые разительно отличали его от созданного перед тем подростка Ромео. Это подчеркнуло необычайную широту его диапазона, хотя на репетициях весьма активная игра Оливье вновь вселила в режиссера мрачные предчувствия. Вообще это крайне беспокойное время было для Гилгуда настоящим испытанием. Он ставил спектакль. Он репетировал собственного Ромео с прощальной любовью, сознавая, что сейчас, в тридцать один год, наверняка играет его в последний раз. Все это приходилось совмещать с дневными съемками у Хичкока, которые и утомляли, и раздражали его. Но как истинный профессионал он справился, Ромео, несмотря на неудовлетворенность самого Гилгуда, был безоговорочно принят зрителями, и в целом спектакль с поменявшимися исполнителями имел огромный успех. Консерваторы превозносили героя за безупречное и прочувствованное чтение стихов; Меркуцио же позволялось обращаться с поэзией куда небрежнее. В создании Оливье, отчаянном рыцаре, который с возгласом ”Парус, парус, парус!” острием шпаги приподнимал Кормилице юбку, который дрался с Тибальтом (Гарри Эндрюс) так свирепо, что оба буквально пускали друг другу кровь, — жила захватывающая, неотразимая сила.

После семилетней разлуки с Шекспиром Оливье вдруг получил тройную порцию шекспировских ролей. В конце ноября, еще не расставшись с Меркуцио, он сорвал куш, легкомысленно названный “пределом мечтаний любого английского киноактера”, — роль Орландо в фильме “Как вам это понравится”, где Розалинду играла Элизабет Бергнер. Сохранив крайне скептическое отношение к попыткам экранизации Шекспира и считая себя актером, принадлежащим театру, он по-прежнему находил кино непривлекательным с художественной точки зрения. Однако отказаться от предложения, сулившего огромный по тем временам гонорар (600 фунтов в неделю), мог только законченный идеалист. Кроме того, по словам Оливье, он рад был оказаться