Родник пробивает камни - Иван Лазутин

Зачехленный в серое полотно пузатый диван, рядом с которым стояли два мягких и тоже зачехленных кресла, походил на белую медведицу, уснувшую рядом со своими медвежатами.

Светлана повела взглядом по стене направо и, словно обнаружив на ней что-то такое, чего не ожидала здесь увидеть, встала с кресла, сделала несколько робких шагов вперед, но в нерешительности тут же остановилась, боясь пройти дальше, и снова села в кресло.

Переговорив по телефону, Кораблинов вернулся в кабинет.

— Не удивляйтесь, это моя биография, — сказал он и показал на стену, на которой рядами висели фотографии. Их было много. Сразу даже не сосчитать. С каждой фотографии смотрело энергичное лицо человека с крутым лбом и упругими взмахами бровей. И глаза… Кораблиновские глаза. То они полны гнева и кипят ненавистью, то лучатся добротой и мягкой задушевностью. С одной из фотографий Светлане белозубо улыбался молодой удалой казак, картинно сидевший на гарцующем вороном дончаке.

Преимущественно это были фотографии тридцатых годов, когда еще только начиналась артистическая судьба Сергея Кораблинова. В первых звуковых советских фильмах ему приходилось играть красноармейцев, комсомольцев, рабочих… Фотографии, по которым можно наглядно и безошибочно читать историю первых двадцати лет Советской республики, никак не гармонировали с той стариной, которой дышали мебель, бронзовая хрустальная люстра, тяжелые портьеры, фигурный дубовый паркет…

Кораблинов опустился в мягкое кресло, стоявшее рядом с круглым журнальным столиком, и, не скрывая своего восхищения, смотрел на Светлану.

— Так, значит, два тура уже позади?

— Да.

— Что вы приготовили к экзаменам? Из прозы?

— Читаю купринский «Брегет».

— Знаю эту вещь. Прекрасный рассказ! А из поэзии?

— Твардовского, «Я убит подо Ржевом».

— Продуман выбор. А басня?

— Михалков. «Слон-живописец».

— Тоже советская классика.

Кораблинов смотрел на Светлану, и с каждой минутой ему сильнее и отчетливей казалось, что перед ним сидит та юная Капелька Хлыстикова, из-за которой он мучился в бессонницах, которую он ревновал к друзьям и которую потерял навсегда и так неожиданно, когда на пути его вдруг встал слушатель военно-воздушной академии, летчик-истребитель, о котором не раз писали в газетах как о храбрейшем воздушном асе.

В кабинет вошла с подносом Серафима Ивановна, поставила на журнальный столик кофе, сливки и сахар и, еще раз оглядев Светлану, покачала головой:

— Как две капли…

Светлана смутилась, щеки ее снова пунцово вспыхнули.

— Да, мне многие об этом говорят. Особенно Николай Васильевич.

— Кто это такой? — спросила Серафима Ивановна.

— Муж тети, генерал авиации.

— Как его фамилия?

Кораблинов вскинул свои черные, как крыло ворона, брови и удивленно посмотрел на жену.

— Ты что, не помнишь героя испанских боев, знаменитого военного летчика Лисагорова?

— Ах, да!.. Весь факультет тогда судачил, как Капелька тараном пошла на аса и сбила с первого захода. Склероз, Сереженька, склероз. За тридцать лет жизни с тобой можно забыть не только фамилии незнакомых людей, но и собственное имя. — Серафима Ивановна озорно подмигнула Светлане. — Ну, дружочки-пирожочки, компанствуйте тут на здоровье, а я побегу. Платья из магазина «Богатырь» на меня уже не налезают.

Серафима Ивановна вышла, и вскоре в гулком холле послышался металлический щелчок входной двери.

— Сколько вам лет? — спросил Кораблинов, чувствуя, как волнение Светланы передается и ему.

— Восемнадцать будет осенью.

— И вы твердо решили посвятить свою жизнь искусству?

— Да, — тихо и с какой-то виноватостью ответила Светлана.

— Ваша тетя говорила мне, что из всех великих и гениальных вы боготворите Шекспира.

— Да… Я его несколько раз перечитала еще в девятом классе.

— А что вас больше всего потрясло из Шекспира? — спросил Кораблинов, видя, что в разговоре его собеседница начинает постепенно справляться со смущением и волнением, овладевшими ею, как только она переступила порог его квартиры.

— «Ромео и Джульетта» и «Гамлет».

Кораблинов медленно, о чем-то думая, раскурил трубку, встал и зашагал по ковровой дорожке. Всякий раз, как только он возвращался от окна к журнальному столику, взгляд его встречался со взглядом Светланы, и он мысленно, словно случайно и неожиданно найдя то, что безуспешно искал годы, твердил про себя: «Вот она, Джульетта… А ведь я так долго искал тебя!.. Почему ты не встретилась мне пять лет тому назад, когда я вставал и ложился с мыслью экранизировать этот шедевр?.. А впрочем… Не торопишься ли ты, Кораблинов? А что, если обманывает твое чутье? А что, если она, когда дело дойдет до работы над образом Джульетты, этой юной святой чистоты, окажется такой же холодной сверкающей льдышкой, как и те многие юные и красивые актрисы, которых я пробовал на эту великую роль?..»

И чтобы оборвать в себе закипающий и все более захватывающий его внутренний спор, он сел в кресло.

— Хотите стать актрисой? — спросил Кораблинов и тут же мысленно поймал себя на том, что об этом он уже спрашивал Светлану.

— Да…

— А вы знаете, что ставка эта рискованней, чем игра в рулетку?

— До сих пор я думала, что театр и кино не рулетка и не азартная игра, а труд, — проговорила Светлана и улыбнулась так, словно хотела сказать: «Ну вот, видите: один — ноль в мою пользу».

Ответ Светланы Кораблинову понравился. От неожиданной смелости девушки, от такого суждения, которое прозвучало как протест словам знаменитого артиста, он даже откинул голову, словно пытаясь подробней и глубже проникнуть в ход мыслей юной собеседницы.

— Вы так думаете? — спросил Кораблинов и затянулся трубкой.

— Я так думаю потому, что читала об этом в вашей книге и в ваших статьях. Одну из глав своей книги вы так и начинаете: «Гений — это талант, помноженный на труд».

— Да, — согласился Кораблинов, — из всего, о чем я писал и что я проповедую в своих лекциях, пожалуй, это главный тезис. — Он выбил из трубки пепел и, улыбнувшись, некоторое время молча смотрел на Светлану. — Расскажите о себе. Что вы любите, что вас больше всего волнует, что вам особенно дорого в жизни, кто ваши друзья?

Вопрос озадачил Светлану. Что она могла сказать о себе в свои неполные восемнадцать лет, единственная дочь в семье, избалованная вниманием и лаской родителей? Товарищи? Все они сейчас дрожат перед очередным вступительным экзаменом в институт и зубрят с утра до вечера школьные учебники.

— Я просто… даже не знаю, что рассказать о себе. А что я сейчас чувствую, в словах передать не могу. Но я чувствую, будто лечу высоко-высоко и вижу то, что не видят другие, те, кто там, на земле… — Светлана замялась, взгляд ее остановился на рояле, стоявшем у глухой стены. — Разрешите, я вам что-нибудь сыграю? Может быть, тогда вы поймете мое состояние…

Искренняя и почти наивная и мягкая задушевность, с которой были сказаны эти слова, тронули Кораблинова. Он легко, по-юношески, поднялся с кресла, открыл крышку рояля и взял с полки толстую кипу нот.

— Прощу. Выбирайте сами. С радостью выслушаю вашу музыкальную исповедь.

Из стопки нот Светлана выбрала «Лунную сонату» Бетховена и села на круглый вертящийся стул.

Кораблинов отошел от рояля и, прислонившись плечом к стене, со стороны вглядывался в выразительный и тонкий профиль Светланы. Что-то библейское проступало в ее светлой славянской красоте. Вот гибкие, длинные пальцы Светланы проворно пробежали по клавишам к басам, на мгновение замерли, взлетели вверх, снова плавно и воздушно-невесомо коснулись клавиш.

Первая часть сонаты разлилась умиротворением, пахнула на Кораблинова печалью неисполненных желаний. Закрыв глаза, он слушал. На какие-то минуты он забыл, что перед ним за роялем сидит юная девочка, которую он видит впервые. Перед глазами его расстилались туркестанские пески, над бесконечной волнистой зыбью которых монотонно, как сама тоска, как гудение проводов, заунывно выл ветер. А раненный в грудь молоденький боец эскадрона Харламов, над которым понуро склонил голову его верный конь, просил пить… Ему уже нельзя помочь, он наверняка умрет, но с его пересохших, посеревших губ, как мольба о спасении, слетает одно слово: «Пить… пить…» Ко рту Харламова подносят фляжку с теплой водой, он, тщетно стараясь приподняться на локти, жадно выпивает ее до дна и, обводя прощальным взглядом боевых товарищей, с трудом выговаривает: «Матери напишите… Под Саратовом… деревня Никольское…» Сказал, вытянулся и замолк.

Кораблинов открыл глаза. Проворные, гибкие пальцы Светланы теперь уже извлекали из рояля другие звуки. Грустное и монотонно-переливчатое адажио, с которого начиналась соната, незаметно и плавно сменилось светлым и игривым перезвоном колокольцев, в которых звучала радость и юное кокетливое веселье. И эта перемена в музыке отразилась на лице Светланы. Закусив нижнюю губу, она озорно и по-юному шаловливо, в такт аккордам, порывисто вскидывала голову, порхала пальцами по клавишам и словно всем своим видом хотела сказать: «Все равно будет так, как я хочу!..» Туркестанские пески, умирающий Харламов были захлестнуты музыкой, в которой нарастали и крепли мотивы борьбы, торжествующей радости и всепобеждающего триумфа человеческого счастья.