Суд - Ардаматский Василий Иванович

С некоторых пор у Семена с отцом установились особо доверительные отношения, и у них появилась общая тайна. Это случилось летом прошлого года…

…После прощального вечера в институте, проводившегося всухую, Семен пригласил двух своих друзей выпить у него дома. Семен был уверен, что старики на даче, но отец оказался дома и встретил их очень сердито. Не впуская дальше передней, сказал расстроенный: мать заболела, не время для выпивок. Друзья ушли. Семен, испуганный, вслед за отцом прошел в спальню, а там — никого.

— Мать здорова, — пояснил отец. — Но новость есть, не дай бог… Мой батька, твой, стало быть, дед объявился…

Надо же такое!.. Семен с детских лет знал, что дед пропал без вести во время войны, находясь в оккупированной фашистами Белоруссии. А оказалось, во время оккупации он работал в своем родном селе старостой, потом удрал вместе с немцами. Все это отец знал давно, но рассказывать даже близким своим не рисковал. Вот почему они никогда не ездили в их родную деревню — зачем было память людскую ворошить? А сегодня отец узнал, что его родитель жив, здоров, осел в Канаде и стал там богатым фермером… Мало того — сейчас он в Москве. Интурист. Звонил час назад по телефону.

— Как же он не побоялся приехать? — спросил Семен.

— Говорит, что руки у него чистые, — ответил отец. — И что удрал он с немцами по глупости… А вечером сейчас мы должны увидеться. Я тебя жду — пойдем на эту встречу вместе.

— А мне-то зачем идти? — встревожился Семен.

— Пойдешь, — со злостью отрезал отец и, странно засмеявшись, добавил: — Дедушка как-никак…

Никогда Семен не забудет эту встречу. Дедушка оказался рослым, крепким стариком с белыми пушистыми усами, у него было красивое, смуглое лицо и голубые, как у отца, глаза, и только две стариковские глубокие морщины от ноздрей ко рту… Он говорил по-русски уже с акцентом, иногда не сразу находил нужные слова. Здороваясь с Семеном, заплакал, но быстро взял себя в руки и потом только посматривал на него растроганно. Рассказ его о себе был коротким. Оставаться с немцами он не собирался и поехал в Канаду. Жену он похоронил еще во время войны, а в Канаде женился на сестре богатого фермера-украинца, женился не по любви, а чтобы в приданое землю получить. Без этого была бы батрацкая судьба… Развел коров и варит сыр с тмином — дела идут хорошо, но переела душу тоска по родине, по сыну… И дед снова пустил слезу. Семен смотрел на плачущего деда, и у него было такое ощущение, будто он все это видит в кино или читает про это в книге и что это — чужое и не имеет к нему никакого отношения. Но когда он видел, как взволнован, встревожен его отец, волнение передавалось и ему…

— Едем ко мне в Канаду, — вдруг сказал дед, и у него от волнения задрожали губы. — Бери всех своих и едем. На всех хватит… Будем работать, внука учить будем… Я у себя в Канаде узнавал, есть закон, по которому запретить вам ехать ко мне никто не может…

— Нет… нельзя, сдавленным голосом ответил отец. — Сложно теперь менять жизнь… А внук ваш, — отец с дедом все время говорил на «вы», — он уже образование получил, работать начинает, судьбу ему ломать нельзя…

Долго за столом тянулось молчание — они сидели в кафе-мороженое на улице Горького, за широким витринным окном кипела оживленная улица и уже горели вечерние огни.

— А если я сюда вернусь? — вдруг спросил дед и впился голубыми глазами в глаза сына, тот отвернулся, и тогда дед стал смотреть на Семена. У деда плаксиво скривилось лицо, и он, застеснявшись, опустил низко голову, но минуту спустя поднял и, сощуренно глядя на сына, сказал: — Я знал… я знал… Ты завсегда такой был. По году от тебя письма на деревню не приходило… А чтоб помочь когда… — дед покрутил головой. Еще перед войной мать сказала о тебе — он от нас беглый…

Семен видел, как побледнело лицо отца, заходили желваки висков.

— Вы что же, батя, только для того и приехали… чтобы сказать мне это? — спросил отец пересохшим голосом и сделал движение, будто хотел встать.

— Ладно… Погоди, я сейчас уйду… — Дед поднял с полу портфель, вынул из него сверточек, перехваченный клейкой лентой, и протянул его Семену: — Это тебе, внучек, от деда память маленькая…

Семен взять сверток из его рук не решился, и старик положил его на стол. Посмотрев протяжно на Семена, встал:

— Ладно… Живите… Я еще в родную деревню поеду, на могилу твоей матери… скажу ей, как вы… — и дед зашагал прочь.

Они с отцом еще долго молча сидели, не прикасаясь к давно растаявшему мороженому; им просто невозможно было разговаривать, пока не уйдет подальше то, что произошло сейчас за этим столиком. Отец подозвал официантку и расплатился.

— Возьми сверток, — сказал он и пошел впереди…

Заговорили они, только когда пришли домой, да и весь-то разговор в минуту уложился.

— Как бы круги какие не пошли, — тихо сказал отец. — Тебе это сейчас совсем ни к чему… камень под ноги на первом же шаге жизни. Надеюсь, ты понимаешь, что об этом даже матери говорить не надо…

— Понимаю, — так же тихо отозвался Семен, у которого все-таки щемило сердце.

— Погляди-ка, что там… — кивнул отец на сверток.

В свертке оказались две пары мужских часов, каких-то сверхмодерновых, японского производства, и газовая зажигалка тоже какая-то мудреная, в виде пистолета.

— Да, размахнулся твой дед от щедрот своих, — усмехнулся отец, разглядывая зажигалку…

Вот и весь их разговор об этом, и так появилась у них своя тайна. Спустя несколько дней отец сказал ему:

— Если вдруг через деревню всплывет что-нибудь, мы же действительно о его судьбе ничего не знали. И в анкетах о нем ни звука. Понятно тебе?

Семен это прекрасно понял, но такое объяснение и не понадобилось. Вся эта история стала уже забываться, и напоминали о ней только роскошные часы на его руке, на которые он поглядывал в суматохе рабочего дня, когда неутомимо раздувал показуху энергичной и полезной деятельности своего отдела…

Да, не кто иной, как Семеняк, помог Горяеву быстрее примириться с тем, что его отдел сразу не стал таким, каким он привиделся вначале. Если сбор более или менее оперативной информации с большинства предприятий все-таки организовать удалось, то с оперативным вмешательством в работу отрасли ничего не получалось. Предупреждение начальника главка Сараева целиком подтвердилось — редкий случай, когда директор сбившегося с ритма завода не мог спрятаться за вполне объективную причину. Словом, половина работы отдела, казавшаяся Горяеву наиболее привлекательной, отпала. Остался ежедневный сбор информации. Но и в эту, казалось бы, неинтересную, почти механическую работу Семеняк сумел внести столько показушной активности, какого-то почти делового азарта, что об отделе в министерстве заговорили — Семеняк обладал поистине удивительной способностью создавать видимость активной работы. Горяев это видел, понимал, но у него и в мыслях не было уличать своего помощника в показухе, к этому времени он уже настолько привык ко всему, что было положено ему как начальнику отдела, что отказаться от этого был уже не в силах, все это стало для него крайне необходимым, престижным: и черная «Волга», которую он мог всегда вызвать, и приличное жалованье. Особенно необходимым новое его жалованье стало после смерти тестя…

Он умер полгода назад, и, как часто бывает, случилось это неожиданно. В пятницу вечером от Невельского была телеграмма, в которой он, в своей обычной шутливой манере, сообщал об успехе испытания под нагрузкой последней турбины и через запятую просил жену договориться с каким-то Владимиром Федоровичем о ремонте забора на даче…

В субботу утром Горяев проснулся от пронзительного голоса тещи:

— Владимир Федорович? Это вы? Вам звонят от Невельского! Господи боже мой… Владимир Федорович, вы меня слышите? Что? Господи…

В это время зазвенел звонок в передней.

— Господи, да откройте же кто-нибудь! Звонят! — завопила теща.

Наташа еще не проснулась или делала вид, что спит, пришлось встать Евгению Максимовичу. Посыльный с почты передал ему почему-то распечатанную телеграмму и, не прося расписки, поспешно ушел.