Осенние визиты - Сергей Лукьяненко

Николай опустил глаза.

— Извини. Дурацки вышло.

— Коля, о чем ты? Откуда ты узнал? И почему «близнец»?

— Случайность, Таня. Встретил человека на улице… похож на меня, как две капли воды. Вот… глупость такая подумалась.

Сестра слабо улыбнулась.

— Нет, Коленька… Ты один родился.

— Какие семейные тайны открываются… случайно, — Николай потянулся к чашке. Да. Брат у него все-таки был. Но не близнец. И последняя сумасшедшая попытка не поверить летит к чертям собачьим…

Двойник сейчас, наверное, уже был в больнице. Семи утра нет, персонал еще не пришел. Он сделает то, что считает верным.

Интересно, насколько реально тело двойника? Не растает ли труп в воздухе, когда то, что заменяет копиям жизнь, уйдет навсегда?

— Я не хочу есть, — сказал он, поднимаясь. — Одевайся, Таня. Пошли.

— Коля, у нас утром плохо с транспортом…

— Возьмем машину. Да одевайся же ты! — первый раз Шедченко закричал на сестру, с десяти лет заменившую ему мать. Таня отступила, торопливо, послушно кивая. На мгновение Николая охватил стыд.

Но на стыд времени не было.

5

Ярослав проснулся. Поезд потряхивало на стыках, в окно бил свет. Слишком яркий, невыносимо режущий. Он повернулся, посмотрел на бесконечную степь. Серо-желтые мертвые злаки, холмистая гряда вдалеке, что-то, слегка похожее на проселочную дорогу. Ярослав застонал — от разламывающей голову боли, от невыносимой, бескрайней как пространство вокруг, тоски.

— Возьми… — Слава со своей полки протянул ему упаковку анальгина. — И лучше две, одна таблетка не поможет…

— Давно… проснулся?

— С полчаса.

Он жадно проглотил таблетки, запил теплой, безвкусной минералкой из открытой с вечера бутылки. Покосился вниз, на старуху. Та сидела в той же позе, что и вчера, как будто и не ложилась. Древняя и равнодушная, как сама степь.

— Ненавижу… это… — Ярослав кивнул на окно. — Здесь жить нельзя…

— И здесь живут, — Слава пожал плечами. Он, похоже, уже избавился от головной боли, но мятое лицо выдавало принятую накануне дозу.

— Это не жизнь…

— А как же твои татарские предки? — Слава усмехнулся. — Лук за спину, и вперед, на лихом коне…

— Они потому и скакали, что пытались выбраться из степи, — буркнул Ярослав. — Скоро там Саксаул?

— После обеда.

— Поговори с проводником, а?

Слава кивнул.

— Мы прекрасно понимаем друг друга. Поговорю.

Ярослав валялся на полке еще минут двадцать, пряча глаза от света в грязной подушке, дожидаясь, пока схлынет боль. Слава успел сходить и умыться, вернулся добродушным и посвежевшим. Пихнул его в плечо:

— Давай, поднимайся. Хватит страдать.

— Я хотел бы проснуться еще раз… — прошептал Ярослав.

— Ну извини — вот этого не получится. Я не могу никуда сгинуть. Вставай.

Он спрыгнул с полки, пытаясь попасть прямо в ботинки. Слава участливо смотрел на него.

— Больше напиваться не будем, — пообещал он. — Мы должны приехать в Москву работоспособными.

— Да уж…

— Выхода у нас нет, Ярик, — Слава похлопал его по плечу. — Соберись. Я пока чай заварю, с проводником потолкую.

Человек был одет в гражданское, но выправка выдавала в нем военного.

Собственно говоря, сам он даже не считал себя человеком. Но это, по сути, такая мелочь. Миллионы живых существ в этом мире считают себя людьми, не имея на то никакого права.

Двойник Николая Шедченко шел по больничному саду, задевая ветки, роняя фонтаны холодных капель. Осень…

Он забрался в больницу через незакрытое окно туалета на первом этаже. Здесь стоял сильный запах табака, перебивавший даже неизбежную вонь. Двойник полковника вымыл руки, перепачканные осыпающимися с рамы чешуйками краски и невесть откуда взявшейся ржавчиной. Постоял, глядя на полуоткрытую дверь. В больнице стояла тишина, достойная скорее морга.

По холодному коридору он прошел к лестнице. На секунду задержался у двери в приемный покой — там о чем-то тихо разговаривали, временами негромко смеялась женщина. Двойник пожал плечами и стал подниматься на второй этаж.

…В ординаторской хирургического отделения молодая женщина, бывшая человеком не больше, чем он, подошла к зеркалу. Оправила волосы, провела холодной ладонью по лицу. Прошептала, глядя в свой отраженный лик:

— Дай мне силы…

Зеркало молчало. Оно умело лишь одно — отражать. Никогда и ничего не таилось на амальгаме — кроме истины, молчаливой как любая правда.

Двойник Шедченко тихо открыл дверь, завешанную изнутри белой занавеской, и вошел в отделение. Помедлил, глядя на дверь ординаторской. Потом, отвернувшись, прошел в палату, которую выбрал так же легко, как нашел путь в больницу.

Юноша, бывший единственным обитателем палаты, открыл глаза.

— Привет, Сашка, — прошептал двойник Шедченко.

— Здравствуй, дядька.

— Ты как?

— Хреново, — парень улыбнулся. — А где мать?

— Попозже подойдет. Ты здорово вырос.

— Головы это не коснулось… наверное.

— Ничего. Головой потом займешься, — двойник Шедченко, который не считал себя человеком, коснулся его плеча с грубоватой неумелой лаской.

— Я не верил, что ты сможешь приехать…

— Знаешь, я люблю тебя, идиота. Спи.

— А ты?

— Мне надо поговорить с врачом, — он позволил себе странную улыбку. — Ладно, парень. Спи.

Юноша кивнул.

— Ты сразу меня узнал? — отступая к двери, спросил мужчина.

Александр Шедченко кивнул.

— Это здорово.

Мужчина вышел, плотно прикрыв за собой дверь, посмотрел на серый рассвет, вползающий в коридор через мутные окна. Шумно, не таясь, подошел к двери ординаторской, толкнул ее.

Женщина в белом халате, стоявшая у окна, молча и без удивления посмотрела на него.

— Я пришел, — сказал тот, кто не боялся считать себя не-человеком.

6

Мария смотрела на того, кто был рожден злобой и тьмой, не отводя глаз, не произнося ни слова.

В глазах мужчины не было ничего человеческого. Только холод профессионального убийцы. О, она знала, что этот умел убивать. Он достаточно повоевал — прикрываясь приказами и красивыми словами для того, чтобы безнаказанно отбирать чужие жизни. И пусть большая часть его войн была там, на Востоке, ни одна их них не была войной за веру. Он не умел нести свет.

— Я пришел, — сказал тот, кто принял облик военного.

— Я знала, что ты придешь.

Мария заставила себя ответить. Даже этого ей необходимо любить. Но любить — не значит прощать.