Золотаюшка - Станислав Мелешин

— Опять рабутыть эдешь. Динга много получаишь?

— Не знаю я. Еще не выдавали зарплату. В первый раз получка!

Султан расхохотался, вглядываясь в растерянное Ванькино лицо.

— Зачим тиба динга? — И развел руками. — Тиба жена ниту, малайка ниту… Зачем тиба динга!

— Платят за работу. А как же без денег?

Закурили. Дворник похлопал Ваньку по плечу.

— Тиба жизна надо исделит, — сжал коричневый кулак с синими венами, — крепка, болшой, умный! Тиба сначала большой челабек нужна стать. Нащальник!

Мимо них проходили рабочие, хозяйки с сумками и кошелками. Со стороны завода раздался долгий, призывный гудок, означавший, что до начала смены осталось тридцать минут. Султан будто не расслышал Ванькиных торопливых слов: «Ну, я пойду», — и все говорил, говорил, довольный, веселый, свой.

— Мина жена самостоятельный попался. Каждый год малайка таскает, таскает!.. Сознательный жена попался. Это называица любоб!

Ванька вздохнул. Султан на прощание сказал:

— Тиба мина любит? Да! Прихади гости! Лапша иста будим! — И прищелкнул языком.

Навстречу вставали многоквартирные каменные дома с синими стенами. Асфальтовые тротуары, бок о бок с кленами, уходили вниз к чугунному заводскому мосту. И оттуда, где трамвайные рельсы изогнулись в полукруге, с Комсомольской площади, виден весь завод, город и вдали — аглофабрика, бараки и землянки по горам. Ванька оглянулся. Султан торопливо орудовал метлой, маленький, но заметный на фоне освещенных голубым утренним светом стен.

«Хороший человек Султан Мударрисович. Вот в гости к нему пойду…» — подумал Ванька и вспомнил родной город, отца, сегодняшнюю полубессонную ночь. Усмехнулся. Советовать, конечно, легко, это он понимает, а вот как жить? Можно по-разному. Может быть, правильно сказал Султан: «Зачем тиба динга?» Жизнь, говорит, надо крепкую сначала сделать, человеком большим стать. А как? И какую? Ведь он еще молод, и жизнь его впереди.

Мимо прогромыхала грузовая машина, и шофер погрозил Лопухову кулаком:

— Куда смотришь, кикимора?

Ванька обиделся. Машина затормозила около большой шумящей толпы. Рабочий поток!

В это время на полчаса останавливаются трамваи, автобусы и машины, потому что негде проехать. Главный вход — несколько проходных, над которыми прибиты лозунги и изображены два ордена, — не вмещает всех. Деловито и торжественно проверяют пропуска вспотевшие вахтеры. И улицы, и мост гудят, асфальт под шаркающими и стучащими подошвами шлифуется и крошится.

Один за другим идут рабочие, никто раньше других, все вместе, знают, что нельзя не вместе. «Разные или одинаковые люди», — подумал Ванька и услышал грохот телег и металлические удары копыт по булыжнику, будто возчики везут грома. Поток уважительно раздвинулся, и телеги повезли грома дальше — этих надо пропустить раньше: на телегах инструменты, уголь, спецодежда.

Молчаливые, сонные, бодрые, грустные, кричащие, разговаривающие, неторопливые, энергичные, разные по лицам и голосам, но одинаковые в потоке люди.

Каждый думает о чем-то своем, но все об одном: в восемь — работать.

— «Сколько нас!» — восхитился Ванька и удивился самому себе: он тоже с ними! Идут и идут! Черно на улицах, и на мосту, и у главного входа. Вышли все разом, как на демонстрацию, или на митинг, или срочно переселяются из домов.

«Да, мы встаем раньше всех и, если нас собрать, — сможем по лопатке перенести с места на место целую гору!»

Пока проходишь мост, можно и покурить, и побалагурить, и поговорить, и помолчать, но никогда не удастся пройти стороной — идешь рядом с другими, в потоке.

Ванька смотрел на всех, кого в учебниках, газетах и книгах с серьезным восхищением называют рабочим классом, и чувствовал себя частицей идущих взрослых людей. Вот он сейчас обойдет грузовик и высунувшегося из кабины курящего шофера, который обозвал его «кикиморой», войдет в поток и подумает, что он сильный, одинаковый со всеми, рабочий парень.

Ваньке стало очень обидно, что из всего потока он пока знает только свою смену — четырех рабочих-выбивальщиков, да и те относятся к нему снисходительно и называют его — один «мальцом», другой «нашей кадрой», третий Иванушкой, а Нитков, самый старый, просто никак, а только подзывает пальцем…

Ванька, постояв у моста, вглядывается в поток, ища глазами знакомые лица и фигуры. Как и все прошедшие дни, он, не скрывая радости, находит их, потому что держатся они вместе, группой, и, поздоровавшись с каждым за руку, идет рядом, стараясь попасть в ногу.

Сегодня они о чем-то спорили и на его «здравствуйте» не обратили особого внимания. Ванька услышал, как Мокеич — Нитков, высокий, жилистый, с постоянной ухмылкой на румяном лице, хвастливо доложил, заглядывая каждому в лицо: «Узнала, что я за птица, и такое она мне устроила…»

Ванька понял, что «она» — это новая жена Ниткова. Он вчера отпрашивался у начальника цеха на свадьбу, берег всю смену завернутый в платок яркий галстук, купленный в обеденный перерыв. Он знал, что веселый, с тихой душой человек Нитков, хороший литейщик, своей квартиры не имеет, живет у чужих. Половина зарплаты его уходит по исполнительным листам, а сам он кормится у всех и каждый день со смехом хвалится в цехе: «Я международный… У меня вон сколько домов, и всюду я муж и отец. Коммуна!»

— Значит, выгнала? А как теперь? — спросил молчаливый, застегнутый на все пуговицы Хмыров — узкоплечий, лысый, с брюшком.

— Теперь подарок понесу какой-нибудь… — ответил задумчиво Нитков.

Шагавший с ним рядом Белугин, тяжелый, плечистый и чуть сгорбленный, расправил покатые, круглые плечи, брезгливо раздвинул усмешкой прокуренные усы, покачал большой головой:

— Думаешь, на подарке всю жизнь прожить? Э-е! Не выйдет!

— Проживу как-нибудь, — сжал губы Нитков и махнул рукой.

Белугин кашлянул и, погладив ладонью усы, бросил зло:

— «Как-нибудь» не годится. Хорошо надо жить. А так… По дурочке все это.

— Ну вот, выгнала, — поддержал Белугина Хмыров. — Теперь начинай сначала! А у тебя ни кола ни двора… Был бы хоть крохотный дом с огородиком, привел бы жену — и живи! — Хмыров одернул пиджак и с достоинством взглянул на Ниткова.

Ванька думал, что Хмыров, наверное, прав, но не любил он этого дядьку с холодными подслеповатыми глазами. Не любил его за то, что тот никогда не обедал с ними в столовой: считал это «тратой денег»… Он садился в цехе на пролет лестничной площадки или прямо на болванку, уткнув ноги в песок, расстилал перед собой платок и ел продукты, выращенные на своих огородах, «в своем личном сельском хозяйстве».

Когда он ел, становился веселым, по его рябоватому и грязному от колосниковой пыли лицу нельзя было понять, улыбается он в это время или жует. При этом он любил поговорить: «Молоко от коровки, у которой вытек глаз, а доится, холера, как водокачка. Яйца от хохлаток… Птицы не райские — земные». Ел вареное мясо, морковь, огурцы, лук и масло, а потом сворачивал остатки в узелок и, вздыхая, ложился вздремнуть.

— Так вот я и говорю… Домишко тебе с огородом и жену — и живи!

Белугин передернул плечами, перебил Хмырова:

— Зачем это? Зачем? И не в этом дело. Человек запутался, как рыба в сетях. Бьется, бьется, а плыть не может. — И обратился к Ниткову, оглядывая его с ног до головы: — Тебе, Мокеич, себя ладить надо.

— Куда уж, налажен! Поздновато вроде, — обиженно ответил Нитков.

— А что ему, не мальчишка! — не уступал Хмыров. — Один, скажем, хозяйством живет и на производстве честь честью. Другой с женами воюет. А с ними натощак трудновато! Иногда надо уступить, а иногда наступить. Совет тебе дам, Нитков: люби жену, как душу, а тряси, как грушу! Я тоже свою трясу. Вот она у меня где, — засмеялся Хмыров и показал, где у него жена, вытянув кулак.

— Вот он их всех и трясет, а все равно жизни нет, — отрезал Белугин.

— Нету, это верно, — согласился Нитков.

Они прошли мост и зашагали по булыжнику заводской площади к главному входу. Ваньке все было понятно из разговора, особенно он прислушивался к Хмырову, и сейчас почему-то слова его вызывали протест: тот говорил прямо и определенно, видно, живет этот человек скаредно и круто. Ниткова ему было жаль. Ванька вспомнил свои мысли о невестах. Конечно, у него все будет по-другому, жить так, как Нитков, он не будет. Непонятно только, почему Белугин сейчас такой раздражительный. Ванька относился к нему с почтением. Белугин первый встретил его на заводе, поставил работать рядом с собой, учил, как держать вагу и стаскивать опоки, чтоб не устать сразу, и всегда покачивал головой, если что не так.

В первый же день он пригласил Ваньку к себе домой и представил своей жене, сыновьям — художнику и инженеру:

— Вот новенький в цехе. Наша кадра!

У Белугина добрая и ласковая жена, «тетя Варя». Она покормила его ужином и показывала картины и рисунки сына, который ушел в кино.