Сильные. Книга первая. Пленник железной горы - Генри Олди

— Дёру? Он же младенец!

— Ну и что? Боотур!

— Он ходить не умеет!

— А на четвереньках! На карачках! Если крышка не задержит, курган не остановит, отец не схватит за левую ногу — караул, беда! Сбежит, пропадет! Вот ты не пропал, значит, тебя остановили…

По правде говоря, я сильно сомневался в яме, кургане и побеге. Но если Кустур был прав, то тетя Сабия явно рожала не боотура.

В юрту вошли четверо мужчин. «Кто пустил? — изумился я. — Зачем?!» И следом: «Неужели всё-таки боотур? Ловить будут, да?!» Двое помощников ухватили тетю Сабию за бедра, двое других взяли ее за запястья, без жалости оторвав пальцы от спасительной перекладины. Затем, охая и пыхтя, мужчины принялись усердно тянуть: вверх и вниз. Я испугался, что они разорвут тетю Сабию пополам. Она, наверное, тоже испугалась, потому что завопила громче громкого.

На лбу у нее вздулись багровые жилы.

Рука дяди Сарына тронула лоб жены, собирая на ладонь капли пота. По-моему, никто в юрте не видел эту руку; никто, кроме роженицы.

— Не надо, — простонала тетя Сабия. — Я справлюсь…

Ладонь сжалась в кулак, из которого текло. На лбах дюжины женщин не собрать столько пота, сколько лилось сейчас из кулака Сарын-тойона. Сено, устилавшее пол юрты, промокло вдрызг. Забеспокоилась повитуха: она что-то чуяла, но не понимала, что именно.

— Не надо! Ты не любишь это состояние…

Мужчины тянули. Повитуха бормотала.

— Ты не любишь…

Я посмотрел на дядю Сарына. Сейчас в моем распоряжении было два взгляда: один остался в родильной юрте, а второй — здесь, у дома Первых Людей. Косматый старец, в которого превратился Сарын-тойон, ухмылялся. Это не значило, что он перестал беспокоиться за жену. Просто беспокойство изменилось вместе с обликом, стало иным. Быть старцем-исполином дяде Сарыну нравилось куда больше, чем обычным молодым человеком. Муравьи-письмена стайками бегали по костяным векам, закрывшим лицо. Они менялись местами, плодились и умирали. Уверен, муравьи что-то значили для человека, способного прочесть их побегушки. Я еще подумал, что дяде Сарыну сейчас хорошо, как хорошо мне, когда я становлюсь настоящим боотуром. Почему тетя Сабия сказала, что он не любит это состояние? Любит, я же вижу, что любит!

Ошиблась, должно быть, бедняжка.

— Надо, — пророкотал гром. — Одна ты не справишься.

— Справлюсь…

— Ты нужна мне живой.

— Я…

— Я люблю тебя. Молчи.

И кулак вернулся из юрты к дому. Взметнулся к небесам:

— Ахта-а-а-арррр! Оглохла, да?!

Кулак разжался. Дядя Сарын облизал влажные пальцы:

— Ахта-а-а-арр-р-р!

Сглотнул, дернув хрящеватым кадыком:

— Ах ты… Ахта-а-арр!

Как я не оглох? В поселке надрывались собаки. Мотылек пытался вырвать коновязь из земли. Кажется, он был близок к успеху. Мюльдюн окаменел, вжав затылок в плечи. А дядя Сарын всё звал. Визг бился в свод небес, пока не расколол их. Трещина побежала от восхода к закату, расширяясь, наливаясь млечным свечением. Что-то двигалось к нам, быстро обретая привычный вид.

Белая кобылица.

Красавица, она неслась, как в последний раз. Я даже испугался, что она загонит себя насмерть. По пятам за кобылицей следовало облако трепещущих искр — слепни, оводы, безжалостные погонщики, искры жалили Ахтар Айысыт, вынуждая не сбавлять хода. Мышцы играли под шелковистой шкурой, грива развевалась по ветру. Вытянувшись струной, кобылица была похожа на облако Мюльдюна, вздумай облако обернуться лошадью.

Мотылек потянулся ей навстречу.

— Ты что, рехнулся?! — заорала кобылица.

Нет, это она не Мотыльку. И вообще, она уже была не кобылица, а женщина. Средних лет, вроде моей мамы; красивая-прекрасивая, злая-презлая. Пальцы в кольцах, косы в бусах, в бубенцах. Меховой кафтан нараспашку, позади — длинный разрез. Шапка с суконным верхом. Надо лбом — чеканный круг из серебра. Девичий нагрудник — чудеса! — расшит бисером. Дался мне этот нагрудник! И то сказать, после свадьбы женщины нагрудников не носят, а эта кобыла носит и поплевывает на обычай. Доложить папе, что ли? Ну да, я доложу, а она незамужняя — мне и влетит от Закона-Владыки по первое число. Доносчику — первый кнут…

— Ты чего горло рвешь?

— Спишь? — прошипел дядя Сарын. — Ногти красишь?

— Твое какое дело?

— Мое такое дело, что Сабия рожает!

— Уже? — ахнула светлая Айысыт. — Рано ведь!

— Ну пойди, пойди!

— Куда?

— Нет, ты пойди! Объясни ей, что рано!

— Я…

— Ты объясни! Она добрая, она подождет!

— Я…

— Ну что, что ты? Скурвились, да? Мозги киселём! Ни рыба, ни мясо…

Я уставился в землю. Сарын-праотец в облике косматого старца с костяным забралом век — он сильно отличался от знакомого мне дяди Сарына, и не в лучшую сторону. Грубый, резкий, скорый на грязное словцо, Первый Человек едва сдерживался, чтобы не врезать гостье по уху. На богиню чадородия я поглядывал искоса, и всё равно видел, что она смущена. Мне ясно представилась веранда дома, вроде нашего, светлая Айысыт на скамье с резным подголовником. Ноги забросила на перила, дохой укутала для тепла. Рядом, на столике — чорон и бурдюк с кумысом. Сидит богиня, точь-в-точь мой папа, горами любуется. Ну, забыла про тетю Сабию. А что? Обычное дело. Сидит, отдыхает: рожениц много, она одна. И тут снизу как заблажат, как завизжат — кошмар! Хочешь, не хочешь, а рванешь по поднебесью со всех четырех ног.

— Я сейчас, — после долгой паузы сказала гостья. На щеках Айысыт горел болезненный румянец, и вряд ли от быстрого бега. — Ты извини, я всё сделаю.

— Да уж сделай, — согласился дядя Сарын. — Будь любезна.

Очень у него это ловко получилось. И слова вежливые говорит, и просит, и вообще. А прислушаешься — вроде бы рукавицей по лицу хлещет.

— Я всё сделаю, — повторила недавняя кобылица. — Не волнуйся, родит в лучшем виде. У вас же двойня? Будет тебе двойня. Хочешь близнецов? Извини, ради бога, виноватая я…

«Ради бога, — отметил я. — Ради какого?»

Дядя Сарын молчал. Прощать богиню он не торопился. Возвращаться в малый облик — тоже. А я, по-прежнему глядя в землю, вдруг опять перенесся в родильную юрту — как тогда, вместе с протянутой рукой Сарын-тойона. Это, наверное, светлая Айысыт потянулась — узнать, как идут дела! — и меня с собой прихватила. И знаете что? Там, куда смотреть нельзя, между раздвинутых ног тети Сабии я обнаружил странный предмет, который — алатан-улатан! — оказался головкой ребенка. Безволосая, покрытая слизью и кровяными потеками, вряд ли эта голова обещала когда-нибудь расшириться, как подобает истинному боотуру.