Философский камень Медичи - Лариса Капелле

Так Семен жил и радовался, что в Москву подался. Остался бы у бабки Манефы, может, не было бы его в живых. Да и Москва ему полюбилась. Красивее города для Семки не было. Как начнешь подходить хоть по Дмитровской, хоть по Тверской, хоть по Олешинской дорогам, отовсюду и куда глаза глядят лежала она привольная, раздольная. Хоть других городов, кроме родного Ярославля, он и не видал, но Лис, которому и в Новгороде, и в Ростове Великом побывать пришлось, говорил, что никакому городу с ней не сравниться. Нигде такой широты и силы не было. Просторно раскинулась по обрывистым и пологим берегам своих рек, по мягким полукруглым холмам. Каждый дом со своим двором, садом, огородом. А летом идешь, как в раю. А зимой тоже неплохо: с первыми морозами все вокруг менялось до неузнаваемости. Снег прикрывал грязь, нечистоты и бурьян на пустырях. Непроходимые осенью дороги превращались в гладкие мостовые. Даже плохонькие домишки, надев снеговые шапки, становились словно повыше и посимпатичнее. Москва прихорашивалась, как невеста перед свадьбой, нарядившись в цвета, которые, казалось, были созданы для нее: белый и золотой.

В общем, не жизнь была у Семки, а одно удовольствие, и сыт, и одет, и обут. Конечно, иногда приходилось с насиженного места сниматься и искать другое укрытие, но Лис с Пронырой и Пузырем были ребятами бывалыми и таких укрытий на Москве знали немало. От них Семен многому научился. Вот кого, например, следовало опасаться. Оказывается, вовсе не стражников, а людей дьяка Курицына. Их сразу же можно было узнать по повадке и по взгляду особому, как у хищных птиц. От них укрыться трудно. Хорошо, что Семка – слишком мелкая сошка для таких, как они. Потом баб некоторых стоило бояться. Особенно отличалась одна из них: служанка Елены Волошанки, Марфа. Эта сухая, согнутая, как кочерга, вдова лет пятидесяти напоминала ему змею: такие же тонкие губы и злобный взгляд маленьких, как два черных уголька, глаз. Она была предана своей хозяйке, как собака. Поэтому Семка возле покоев Волошанки старался не показываться и на глаза ее служанке не попадаться.

Но однажды не утерпел и заглянул внутрь. Господи, красота-то какая! Думал, что в покоях Великой княгини Софьи хорошо, а такого не ожидал. Зала была хоть и приземистая, но большая и хорошо освещенная. Свет, проникая сквозь витражи, рассеивался и окрашивал все в мягкие, праздничные тона. Стены были увешаны фламандскими гобеленами и китайскими шелками. В этом Семен в бытность свою во дворце научился разбираться. Персидский желто-черный ковер из тонкой шерсти устилал комнату от стены до стены. Небольшой дубовый стол был застлан узорчатой скатертью с вышитыми неведомыми цветами и птицами, на столе золотые и серебряные кубки с камнями самоцветными. Стулья были все с изящной резьбой и мягкими бархатными подушками для сидения. Дочка молдавского господаря жила, как настоящая королева.

Пока оглядывался и восторгался, послышались шаги. Семен, недолго думая, нырнул под стол. Благо дело скатерть свисала почти до пола. Вовремя успел, так как в комнату вошла сама Волошанка с каким-то мужчиной, по голосам узнал. Елена была в ярости:

– Эта греческая нищенка смеет мной повелевать! Мной, дочкой молдавского господаря!

– Не переживайте, княгиня, время Зои Палеолог сочтено, – спокойно возразил ей мужской голос, – не сегодня завтра Иван Иванович станет князем московским, и больше о гречанке вы не услышите.

– Как бы не так! – воскликнула Елена. – Эта змея всех обманет, всех вокруг пальца обведет, сами мне рассказывали, что в мыслях она уже сына своего Василия на престол посадила!

– Слово быстро сказывается, а дело не так быстро делается, – рассудительно возразил ей мужской голос.

Семен не удержался и выглянул из-под стола. Напротив Елены стоял сам Федор Курицын. То-то голос Семену знакомым показался.

– Это у вас, а у Софьи слова с делами не расходятся! – тем временем возразила всесильному министру Волошанка. – Тварь коварная! Даже разговаривает, как шипит. А стелет-то как мягко, мол, только о славе русской радеет и благоденствии земли нашей…

– Да, Великая княгиня свое имя змеиное Зоя на Софью сменила, да только другим именем душу не выправишь, – задумчиво произнес Курицын, – и не славу русскую видит она, а родину погибшую возродить на нашей земле надеется, но ничего, мы своей Руси так запросто ей не отдадим. От Византии ничего не осталось, значит, такова воля Божья. Была бы на то Господня воля, выстоял бы Константинополь, а раз не выстоял, значит, гнилушкой был, без силы и без праведности, и так тому и быть. Мертвых не воскрешают. А Москва, как стояла, так стоять и будет. У нас своя судьба, у Византии – своя. Да и порядки греческие нам ни к чему, у нас свои есть.

– Вот именно, так надо всем и говорить и чужестранке больше свободы не давать! – горячо воскликнула Волошанка, совершенно забыв, что и она чужеземка в этом краю.

Но всесильный дьяк красавицу княгиню поправлять не стал. Гнев Елены Прекрасной был ему явно на руку.

Когда Федор Курицын вышел, в горницу вошла, вернее, по своей привычке просочилась служанка Елены Марфа. Оказалось, все это время Марфа рядом с дверью находилась, но в разговор не вступала:

– А стоит ли тебе, госпожа моя, ждать. Не легче ли нам самим с гречанкой справиться!

– Думай о чем говоришь!

– Думаю, и давно, госпожа, только об этом думаю, – вкрадчиво произнесла Марфа и что-то быстро зашептала.

Елена ничего не отвечала. Марфа зашептала еще быстрее. Но как ни напрягал Семен слух, ничего не понял. Только последнюю фразу:

– Будешь только тогда настоящей царицей, когда сын твой на престол взойдет. А чем меньше будет, тем больше лет тебе править. Вот тогда никаких преград воле твоей не будет, госпожа!

Чудно как-то, подумал тогда Семен, как это может быть так, чтобы сын раньше отца на престол взошел. Полную нелепицу несет старая, а Елена слушает так, словно та чистую правду говорит. Тут, на Семеново счастье, время вечерней трапезы подошло. Как только за женщинами закрылась дверь, выскользнул из покоев и был таков.

Семен мало что понимал во всех этих разговорах, слушал так, по привычке. Просто повелось, что его рассказов ждали товарищи больше самого заветного лакомства. На самом деле, кому неинтересно узнать, что в тереме самого князя Московского творится. Только удивлялись, мол, думали, что совсем они люди особенные, князья и бояре, а оказывается, не тут-то было, самые обыкновенные, и нравы совсем как в их слободе. Иван Третий пьет, как кожевенных дел мастер Федор Полноги, Гусев, первый Софьин помощник, хорохорится, как молодой сын купца Веселкина, тот все по женскому делу мастер, даже лицо такое же и взгляд особый: с чертовщинкой, от такого можно всего ожидать. А теперь вот и про Елену Волошанку рассказал, товарищи только заудивлялись.

Понял, чему был свидетелем, Семен гораздо позже. В тот день, как всегда, отправили его с обедом к боярам Беклемишевым. На этот раз короба с Пронырой донесли в целости и сохранности. Им уже на кухне перепало по хорошему куску мяса с круто посоленным ломтем хлеба. А потом у Беклемишевых ключница Степанида больно умная и зоркая была, такая могла и в Кремль сходить и справиться, что им было отправлено. У бояр Беклемишевых короба передали. Проныра и был таков, а Семен задержался, заоглядывался. В этот момент пришли стражники и объявили, что, мол, постояльцу боярскому, итальянцу приказывают без промедления во дворец явиться. Дело государственной важности.

Итальянца этого Семен уже не раз во дворце встречал. Странный был этот чужеземец, необычный. Все в Софьиных подвалах сидел и книги читал. Семен один раз в погреба пробрался, на книги эти чудные посмотреть. Лис, который, помимо прочих своих талантов, знал немного грамоту, рассказывал, что, мол, книги Софьины особенные, волшебные, как та Черная колдовская книга, про которую только шепотом говорить следовало. Так вот, пробраться-то в погреб он пробрался и даже книгу одну открыл. Да только засмотрелся на картинки чудные и осторожность забыл. В этот момент итальянец вернулся. Но вместо того чтобы стражников позвать, усмехнулся:

– Книжками, значит, интересуешься.

У Семки от сердца отлегло. Разговаривает, может, и стражников не позовет. Поэтому головой закивал и посмотрел как можно жалостливее.

– Не бойся, я тебя не выдам, – понял итальянец его безмолвную просьбу, – а читать-то ты умеешь?

Семка только головой помотал.

– Немой, что ли?

Семка опять головой помотал и, воспользовавшись тем, что итальянец отошел в сторону, проскользнул в дверь и был таков. Как ни странно, в этот раз у Беклемишевых чужеземец признал Семку.

– А, это ты? – обрадовался он мальчику. – Во дворец возвращаешься?

– Во дворец, – подтвердил Семен.

– Значит, не немой, – усмехнулся итальянец.

– Не-а, – помотал головой мальчик, – испугался я тогда, что вы меня стражникам сдадите.