Вильгельм Завоеватель - Жорж Бордонов

Я умолчу об этом потому, что обязался писать только про то, что видел собственными глазами! Незадолго до отплытия я вдруг сильно занедужил: рана, полученная под Гастингсом, хотя была и неглубокая и вроде быстро затянулась, внезапно открылась, и в нее попала какая-то зараза. Рука у меня болела нестерпимо: сначала горела огнем, а потом стала медленно синеть. Лекари считали, что надобно ее отрезать. Но жена моя, сарацинка, решительно воспротивилась этому, заявив, что эти бородачи во врачевании ничегошеньки не смыслят. Она кричала им:

— Вы хотите откромсать часть плоти его, а сами не знаете, как остановить кровь; если вы сделаете то, что задумали, она хлынет потоком и унесет его жизнь.

Мирга-Мишелетта прогнала их с глаз долой и, дождавшись, когда в небе показался месяц, побежала в лес за травами; из них она сварила целебный настой — мне пришлось его выпить — и чудодейственный бальзам, коим смазала мне рану. Герар уж думал, что я совсем пропал, он не отходил от меня ни днем ни ночью. Однажды король, случайно или нет, проходя мимо наших покоев, зашел проведать меня — как некогда моего отца Онфруа. Он посочувствовал мне, но я был не в силах даже расслышать, что он сказал мне в утешение, не говоря уже о том, чтобы ответить. Сквозь пелену тумана я различал лишь красный камень на пряжке герцогской мантии. Убедившись, что дела мои совсем плохи, он повелел освободить меня от службы, но не уточнил — видно, из вежливости — насколько: до полного ли моего выздоровления или навсегда. Но я не сержусь на него за это! Ибо понимаю — ему нужны здоровые, крепкие вассалы, а не жалкие заморыши, про которых не знаешь, что и думать: то ли они уже дышат на ладан, то ли еще протянут немножко. Герар проливал надо мною горькие слезы. Сказать по правде, я всегда подозревал, что слезу из него выжать — пара пустяков. Злые языки утверждают, что чрезмерное питье выходит из человека и через глаза. Как бы то ни было, а он, явившись как-то к Вильгельму, попросил и его освободить от службы, хотя бы на несколько недель.

— Потому что без Гуго, — честно признался он, — я буду как без рук.

— Впрочем, как и без своей женушки, не так ли? Ладно! Но знай, в королевстве моем разных дел предостаточно. Думаю, не за горами день, когда придется мне сменить милость на гнев! И земли бунтарей я поделю между теми, кто верен мне. Тот же, кто не пойдет за мной и останется в Нормандии или повернет с полпути, не получит ничего, а то и потеряет все, что имеет. Неволить я никого не стану. Так что теперь, когда ты все знаешь, выбирай сам, что тебе больше по душе.

— Как только Гуго сможет пойти за вами, мой повелитель, я тотчас присоединюсь к нему, но не из зависти к другим, потому как знаю — земли, о которых говорите вы, получат знатные бароны, а не бедные рыцари, как мы.

— Мудр тот, кто начинает с малого, но это так, к слову, а ты поступай как знаешь. Отныне в охотниках до заморских богатств у меня не будет недостатка. Кто пойдет за мной, внакладе не останется.

Герар колебался, силясь сделать безупречно верный выбор между мной и собственным тщеславием. Но все разрешилось само собой — вскоре при дворе появился вестник из Лондона… И все же король Вильгельм не оставил друга моего в покое и говорил с ним еще раз, после чего стало заметно, что тот пришел в полное замешательство.

— Как ни жаль мне тебя, отважный Герар, — сказал Вильгельм, — а придется тебе послужить в Нормандии…

Надобно сказать, что Герар от этого только выиграл. Его назначили командовать гарнизоном в Сен-Ло, кроме того, за прошлые заслуги ему пожаловали небольшой фьеф. И уж, конечно, ни о каком продолжении отцовского дела — скорняжества да негоции — для него не могло быть и речи: ведь теперь, после Гастингса, он был рыцарем. Я же все это время находился между жизнью и смертью — и деньги, причитавшиеся мне по заслугам, отдали Мишелетте. И она была вольна распорядиться ими по своему усмотрению: или заказать мессу за упокой моей души, или же присовокупить к тому, что мне удалось скопить за время службы. С той поры, как это всегда бывает в подобных случаях, про меня все забыли — и король, и придворные.

Глава XXI

КРЕСЛО РЕЗНОГО ДЕРЕВА

Я пальцем о палец не ударил, чтобы напомнить о себе, хотя мог бы сделать это. Нет, я не впал в отчаяние или уныние, просто мне подумалось, что так будет лучше. Когда я выздоровел, мы с женой-сарацинкой отправились в мой родной Реньевиль. Добрую часть пути нас сопровождал Герар: всю дорогу он рассказывал про то, как собирается укрепить Сен-Ло — под Гастингсом он заприметил немало полезного по части возведения укреплений и теперь вот считал святым долгом поделиться с нами своими мыслями. Он рассуждал точь-в-точь как старик Онфруа: однажды тот уверовал, что его сторожевая башня едва ли не самый главный форпост в Котантене, а то и во всей Нормандии. Мне вдруг показалось, что Герар, взяв пример с Вильгельма, уже мнил себя королем Сен-Ло. Когда же мне становилось невмочь от его безудержных фантазий, Мирга, точнее теперь уже окончательно Мишелетта, нежно брала меня за руку, и я успокаивался: ведь, оставшись рядом со мной, Герар, быть может, пожертвовал своим будущим ради того, чтобы сдержать слово, что дали мы друг другу в отрочестве, — всегда и везде быть только вместе. Нет, мне никогда не забыть его жертвы. И я думал тогда:

«Иные рыцари, поди, уж стали графами да баронами, владетелями богатых поместий в Англии и состоят на выгодной службе. Но стоит ли завидовать этому, ведь теперь им придется отстаивать и титулы, и владения в жестокой борьбе с такими же, как они. Разве тебе негде жить? Разве нет у тебя славного друга, каких еще поискать, красавицы жены, которая так горячо тебя любит, что пошла за тобой в бухту Сен-Валери, а потом выходила своими волшебными ручками? Ты плавал за море, заглядывал в лицо смерти и живой вернулся в родную землю, полный впечатлений, коим нет цены. Ты был рядом с великим герцогом, когда его венчали на королевский престол. Так неужто после всего, что тебе довелось повидать и пережить, ты смеешь завидовать чьей-то участи?»

Герар давеча обещал принести еще чернил и пергамента. Но дописать мне осталось уже немногое, и я думаю обойтись тем, что у меня пока есть, — похоже, не сегодня-завтра я закончу рассказ… Хотя, впрочем, как знать: нынче вечером меня здорово отвлекла дивным пением сен-валерийская птица, что затаилась в листве груши у меня под окном. Бедная птаха, неужто неведомо тебе, что история моя близится к концу?.. Я благодарен тебе за твой волшебный голос.

Король Вильгельм вознесся до невиданных высот славы. Многие мои товарищи по оружию, с которыми мы вместе сражались под Гастингсом, стали богатыми могущественными сеньорами и навсегда поселились в заморской земле. Герар сделался почти полновластным правителем Сен-Ло, да что там Сен-Ло — всего Котантена. В дни празднеств его штандарт с изображением золотого шара был виден отовсюду. Не знаю, чем прельстил его этот символ — может, тем, что голова у него была такая же большая и круглая: ведь она-то и не давала покоя его ногам, и куда только они не носили его — от Фландрии до Англии.

А я так и живу в Реньевиле, на берегу Сиены, неподалеку от моря, а там, у самого горизонта, виднеются острова — они и поныне зовут меня. Есть у меня и свои владения: лес, где дичи всякой ловить не переловить, виноградники, о которых я уже рассказывал, две деревни и дом, что стоит на самой вершине скалы. Я надеюсь, что со временем забуду все, о чем написал. Да, я думаю, отныне все это мало-помалу сотрется в памяти моей, как поблекнут лики и краски на вышивке, что украшает Байейский собор. Но скоро ли? Когда наступают вечерние сумерки, я вновь и вновь возвращаюсь в прошлое: вижу себя на морском берегу, тьму кораблей в море, скопище лошадей и всадников, епископа Одона, графа де Мортена, интенданта Вадара, сира Вильгельма, Гарольда и воинов его, нашу конницу, мчавшуюся на штурм Тельхэмского холма, лучников, павших и живых, деревья и кровли — все это мелькает перед глазами, будто тени, чтобы затем исчезнуть и снова вернуться. Воистину сила памяти человеческой безмерна: проходят годы, а она все живет в нас и не дает покоя.

Ко мне вот-вот должен заглянуть Герар. Мы, по обыкновению, разделим с ним веселую обильную трапезу, сдобренную хорошими винами, потом я прочту ему окончание моего рассказа, а Герар еще вспомнит какие-то детали, что я забыл упомянуть, и непременно осыпет меня упреками.

Толстая свеча стоит на своем обычном месте — в огромном кованом подсвечнике. Пламя ее выхватывает из темноты испещренный прожилками пергамент на шероховатой доске и буквы, выведенные моею рукою. Сарацинка терпеливо ожидает, пока я отложу перо. Она сидит в массивном резном кресле, что я подарил ей, и поглаживает кота, которого подобрала в лесу. Глаза у него зеленые, точно у бесенка, шкура полосатая, а брюшко белое, как у лисицы. Мирга приручила его лаской. Я вижу, как она склоняет над зверьком черноволосую голову и целует в мордочку. Но я не ревную ее и ничуть не сержусь, хотя матушке моей подобные ласки явно не по душе. Что мне сказать на это? Сарацинка свыклась с нашими обычаями. Ей нравится в Реньевиле. А этот кот — единственное существо, напоминающее ей о прежней дикой жизни.