Ничья земля - Ян Валетов

– Угадал. Кстати, где третья чашка кофе? Обещанная?

– Уже готова.

Михаил снял джезву с огня – густая пенка шапочкой накрывала узкое горло медного сосуда.

– Но и ты скажи мне, в благодарность за кофе, как тебя заставили молчать?

Вика посмотрела на него невинными глазами. Настолько невинными, что поверить в такую невинность было просто невозможно. Особенно если хоть немного знать хозяйку взгляда.

– Меня? Молчать? О чем ты?

Сергеев посмотрел на нее с укоризной.

– Вика, неужели я так похож на наивного?

– Миша, а при чем тут наивность?

Тут уже рассмеялся Сергеев. Это действительно было забавно. Неожиданный вопрос пробил самоуверенность Плотниковой, как тяжелая арбалетная стрела пробивает кольчугу: навылет и со звоном. Растерявшаяся Плотникова – м-да, это зрелище. Интересно, как она развяжет ситуацию: лгать – глупо, говорить правду – не входит в планы. Надо помочь слабой женщине...

– Не хочешь говорить, не говори, – сказал он мягко, – я настаивать не буду. Хочешь, я расскажу тебе свою версию событий?

– Мы не опоздаем?

– Мы не опоздаем. А если опоздаем – Блинчик подождет. Он сейчас икает, бедолага. Ну так что? Послушаешь?

– Ты, – сказала она, щурясь, – что собираешься делать? Демонстрировать свою проницательность?

– А что, не надо?

– Интересный ты тип, Сергеев. Не надо. Спрашивай.

– Ты тоже, моя милая, женщина небезынтересная. Долго занималась этим делом?

– С девяносто четвертого. Готовила серию статей и передачу для телевидения.

– Что-нибудь вышло?

– Не-а. Две статьи в урезанном виде. Ну что-то вроде: если кто-то кое-где у нас порой...

– И все?

– И все, – сказала она, глядя на него поверх края чашки все с той же невинностью, – а что могло быть еще?

– Никто ничего тебе не говорил? Ничего не обещал? Ничем не грозил? Никто не предлагал выкупить материалы?

– Ну, предлагали, – неохотно сказала она.

– Блинов?

– Ты что? – удивилась Плотникова. – Разве мы будем ручки пачкать? Этим есть кому заняться.

– Но ты уверена...

– Да, я уверена.

– Ты взяла деньги?

– Нет, я не взяла денег.

– Что ты взяла?

– Я взяла, – сказала Плотникова зло, – нормальную жизнь, отличную, хорошо оплачиваемую работу, отдельную квартиру, машину...

– Значит, ты взяла деньги.

– Нет, я взяла возможность все это заработать. Своей головой, пером, не задницей, заметь, и не передком, хотя были предложения, а пером. Мне дали возможность работать, а это круче, чем деньги. Кстати, почему ты не спрашиваешь об альтернативном предложении?

– Я спрашиваю. Каким оно было?

– Я люблю свою дочь, Сергеев.

– Вот даже как?

– Да, вот так. Я не брала денег, Сергеев. И не брала щенков.

– Материалы отдала?

– Конечно. Все, что было. И копии, и оригиналы.

– Зачем говоришь неправду сейчас?

– Ты и сам прекрасно знаешь, что если бы я отдала все, то с тобой бы не разговаривала. Некому было бы разговаривать.

– Не факт. Только мертвые гарантированно молчат. Вероятно, ты заранее запаслась страховкой.

– Не сомневайся, страховка превосходная. И еще – теперь я могу пастись где угодно, а если забредаю не на свою полянку, кое-кто, например наш друг Блинчик, при встрече намекает мне, кого трогать не надо. Или мой главный редактор объясняет. Или просто звонят. А при случае и подбрасывают материальчик о тех, кого трогать можно и нужно. Факты – просто неубиенные. Выгодная сделка? А я-то и сделала – всего ничего! Только лишь закрыла рот, когда убедительно попросили. Ну, где осуждающий взгляд? Где презрительное похмыкивание?

– Да не будет презрительного похмыкивания, – сказал Сергеев, – и осуждающего взгляда не будет. Не уверен, что поступил бы иначе, в твоем случае, естественно. На твоем месте.

Потом подумал и добавил:

– Я и на своем месте, в общем-то, поступаю почти так же. Хороший дом, красивая жена, что еще надо человеку... Помнишь?

– Помню, – сказала Вика. – Только у тебя и жены-то нет.

– Дом есть.

– Да, дом есть.

– И ты есть.

– Ты уверен, что я есть?

– Уверен. Только не уверен, что у меня.

Она посмотрела на Сергеева, по-птичьи склонив голову набок, уже открыла рот, чтобы ответить, но передумала.

– Для всех, – сказал Михаил, – ты была и остаешься независимой журналисткой, человеком, у которого нет хозяев. Для меня тоже. Считай, что ты мне ничего не говорила.

– Спасибо за сочувствие, но хозяева у меня, получается, есть.

– Я бы не назвал это сочувствием. Скорее, пониманием.

– Ох, Сергеев, что может в этом понимать человек, у которого нет хозяина?

– Я не уверен, что у меня его нет, – сказал он. – Может быть, я просто об этом еще ничего не знаю?

Температура падала так стремительно, словно где-то там, за облаками, в верхних слоях атмосферы открылось окно и вниз хлынул космический холод.

Когда подоспевшие вадиковы гвардейцы выволокли их из прибрежных зарослей, одежда моментально схватилась ледяной коркой и встала колом, царапая немеющую кожу. Сводило мышцы – от ног и до лица, нос и кончики пальцев начали белеть. Повернув негнущуюся шею, Сергеев посмотрел на то место, куда пять минут назад рухнул вертолет. Даже масляных пятен было не видать на черной и блестящей, как тушь, водной глади – лопнуло несколько пузырей, и из-под воды с уханьем вырвались остатки воздуха.

Река на глазах схватывалась льдом – поражала нереальность происходящего. По воде разбегались слюдяные пластинки, потом, с тихим похрустыванием, превращались в ледяное поле, ползущее от берегов к середине реки. От рассыпанных то тут, то там полыней валил густой пар. Воздух, пронизанный неземным холодом, сгустился до плотности глицерина, трещали ветки деревьев, у земли клубился похожий на трубочный дым сизый туман.

– В палатки! – заорал Вадим, и в это время от холода у него лопнула нижняя губа и по подбородку потекла густая, почти черная кровь. – Там печки – и топить, топить!

Он сообразил, что возле палаток остались часовые, и проорал то же самое в уоки-токи – до палаток надо было еще добежать.

Сергеева, Молчуна и Матвея несли через заросли, как бревна на субботнике: с той же целеустремленностью и осторожностью. Благо, ударов хлещущих по телам веток они не чувствовали из-за окоченения.

Непорядки с климатом начались в первый же год после Потопа, не только на Ничьей Земле, а на всем континенте. Ученые связывали это и с изменениями геофизических условий на огромных территориях, и с чудовищными по интенсивности выбросами химических веществ: углеводородов, фенолов, фреонов и прочих радостей с разрушенных химзаводов. Озоновый щит над местом катастрофы превратился в решето. Летом, в ясные дни, которые, слава богу, случались не так часто, можно было запросто пойти пузырями от попадания прямых солнечных лучей. За сорокоградусной жарой вместе с ночной тьмой на землю падал холод, и температура июльским вечером снижалась до нуля. Шквальный ветер мог налететь средь бела дня, сокрушить вековой лес и тут же затихнуть, превратившись в подобие прохладного бриза.

Но такого холода, буквально рухнувшего на землю, Сергеев не помнил. Будь до палаток на километр больше – все они бы замерзли в пути.

В разгромленном лагере охотников пылал двухметровый костер – тело из него вытащили, и оно дымилось в стороне, распространяя вокруг себя запах пригоревшего бифштекса, особенно хорошо ощущаемый в ледяном воздухе. В палатке растопили буржуйки – металл печек начал медленно багроветь. Весь отряд сбился в одном месте, как отара овец в загоне. Вместе было теплее. О боевом охранении никто и не подумал – металл автоматов от мороза прикипал к рукам намертво, на оружии оставались куски кожи – нескольким бойцам уже оказывали первую помощь.

Сергеев чувствовал, как их раздевают, как растирают спиртом, как льют его же в горло, слышал, как трещит раскаленный металл буржуек, но все еще не мог произнести ни слова. Потом внезапно, словно повернули выключатель, его, завернутого в шерстяные одеяла, начало бить крупной дрожью. Настолько крупной и неудержимой, что стало трудно навести резкость – Михаил словно ослеп, только бился всем телом, как в судорогах. Рядом дрожал и трясся Молчун, за спиной подвывал пришедший в себя Матвей. Три богатыря на привале. От жара пылающих дров сосульки на волосах растаяли, по лицу, как слезы, потекла вода.

К конечностям возвратилась чувствительность, и вместе с ней пришла боль. Больно было очень, но то, что болит, не отморожено.

Рядом, на набросанные на дощатый настил матрасы, опустился Вадик, с подбородком, густо покрытым кровью, что делало его похожим на лопоухого графа Дракулу после плотного обеда, и, нагнувшись, заглянул Сергееву в глаза.

– Что, дружище, трясет?

Вопрос был по сути дурацким – попробуйте в таком состоянии кивнуть или сказать что-то.

– Ну, – сообщил Вадик, – жить будете!