Одлян, или Воздух свободы: Сочинения - Леонид Габышев

Получилось чуть живее. Спели первый куплет.

— Отставить! — резанул рукой Карухин. — Вы что, в самом деле на похоронах? Веселее, говорю, а не мычать… Передохнули. Расслабились. Три-четыре!

Опять пропели первый куплет.

— Издеваетесь надо мной! — заорал Карухин. — Мы что, спрашиваю, поем панихиду или советскую строевую?

Сегодня в цехе обойку дуплили. Кирпичев пожаловался Мехле, что все квелые, работают из рук вон плохо, и Мехля, собрав воспитанников в подсобке, прошелся палкой по богонелькам. С отбитыми руками заработали шустрее, чтоб мастер доволен был. Мехля пацанам крикнул вдогонку:

— Сегодня, падлы, дуплить буду в отряде. Чтоб крутились как заведенные.

— Так, — кипел между тем Карухин, — не получается у вас эта песня. Ничего, получится.

После этих слов Мехля вышел из ленинской комнаты и вернулся с палкой. Встал рядом с воспитателем, а конец палки поставил на носок ботинка.

— Вы, в натуре, — начал базарить Мехля, видя, что воспитатель молчит, — если сейчас хорошо не споете, то петь будете после, перед отбоем, а может, и сейчас. — Сказав, рог посмотрел на воспитателя. Карухин молчал. — Так, выдры, — продолжал Мехля, — на счет «три» чтоб подхватили дружно, поняли? Считаю: раз, два, три!

Ребята неплохо запели, но Карухину опять не понравилось, и он снова резанул ладонью.

— Отставить! Вы что, не хотите петь лучше? Рома, я выйду ненадолго, а ты поразучивай с ними один.

— Первая шеренга три шага вперед, марш!

Воспитанники шагнули.

— А теперь станьте свободнее. Вот так.

И Мехля начал охаживать ребят палкой, не разбирая, куда она попадала. Лишь по голове не бил. Отоварив первую шеренгу, принялся за вторую. Если удары приходились по печени или почкам, ребята падали. Он перешагивал и дуплил следующую шеренгу. Глаза он отоварил два раза: один удар пришелся по богонельке, другой по грудянке. Мехля метил ударить еще раз, но Глаз отскочил, и удар, предназначавшийся ему, пришелся другому. Пацан рухнул.

Мехля построил всех в четыре шеренги.

— Теперь будете петь. — И он отправился за воспитателем.

Избитым ребятам сейчас хотелось спеть другую песню.

Глазу показалось, что ребята затянули не строевую, а «Гимн малолеток»;

Что творится по тюрьмам советским,Трудно, граждане, вам рассказать.Как приходится нам, малолеткам.Со слезами свой срок отбывать.

Но песня только чудилась. Глаз стоял в строю обкайфованный. Он поймал неплохой кайф, когда удар березовой палкой пришелся по груди.

Но вот пришел в себя. Оглядел комнату. Вспомнил, почему отрад стоит здесь. Глаз вертел головой, как бы чего-то выискивая, на самом деле взгляд ни на одном предмете не останавливался, а блуждал по стенам, по лозунгу «Мы строим коммунизм», по портрету Ленина. На портрете взгляд задержался. Ленин сосредоточенно смотрел на ребят: то ли он им сочувствует, то ли тоже требует спеть строевую отлично. Глазу вспомнилась другая песня. Сознание провалилось, и почудилось: ребята вдохновенно поют ее, с болью и мольбой гладя на портрет Ильича. Глаз заткнул уши — песня зазвучала тише, опустил руки — песня вновь полилась;

Как хороша вечерняя столица,Как ярко светят в ней тысячи огней,И поневоле сердце будет биться.Когда увидишь старый Мавзолей.

Проснись, Ильич, взгляни на наше счастье,И ты увидишь восемнадцатый партсъезд.Как мы живем под игом самовластьяИ сколько нами завоевано побед.

Проснись, Ильич, взгляни-ка ты на сцену.В литературу тоже не забудь,А за железные и мрачные кулисыРодной Ильич, не вздумай заглянуть.

Здесь много крови, здесь страдают люди.Здесь нет того, что ты нам завещал.Здесь нет советских честных правосудий.Здесь месть, штыки, насилье и разврат.

На наших шеях все Дворцы Советов,На наших шеях армия и флот,О нас не пишут ни в книгах, ни в газетахИ не хотят, чтоб знал о нас народ.

Но все равно народ о нас узнает.Как расцветал социализм.Как люди в тюрьмах кровью истекалиИ проклинали советский коммунизм.

Ильич, Ильич, за что же ты боролся —Чтоб бедный люд сгибался в три дуги.За свой же хлеб слезами обливалсяИ целовал чекистам сапоги?

Чтоб он терпел насилья, пытки, муки.Чтоб жизнь свою он ставил на туза.Чтоб отрубал он собственные рукиИ в двадцать лет выкалывал глаза…

Мехля вернулся с Карухиным.

— Рома сказал, что теперь будете петь, — добродушно сообщил воспитатель, — давайте попробуем. Приготовились — начали!

Отряд громко, быстро запел строевую. Глаз еле шевелил губами.

Сознание провалилось. В ушах звучали три песни сразу; одна — строевая, вторая — «Гимн малолеток» и третья — «Как хороша вечерняя столица».

Строевая спета, и воспитатель похвалил ребят.

— Давайте еще раз. Только теперь будем маршировать.

Отряд затопал на месте и затянул песню. Глаз не шевельнулся. Сзади его толкнули, он пришел в себя и, сообразив, что надо маршировать, зашагал на месте и подхватил строевую.

— Вот, — сказал Карухин, когда кончили петь, — сразу бы так, давно бы гуляли. — Он помолчал и громко скомандовал: — Разойтись!

Все повалили на улицу. Кто закурил, кто отправился на толчок, кто лег на траву. Глаз сел на лавочку. Закурил. Мысли путались. Сознание работало нечетко. Хотелось одного — одиночества. Провалиться бы под землю и побыть одному. Но земля не разверзнется и не поглотит его. Куда деться? Где побыть одному? Если бы его сейчас толкнули с лавочки, он свалился б на землю. Сил сопротивляться у Глаза не оставалось.

Такое состояние стало появляться все чаще и чаще, особенно после избиений. Начинал думать о Вере, и появлялся ее образ, но вскоре расплывался, и на ее место всплывали отец и мать, но и они пропадали, и появлялись другие близкие лица. Потом появлялся кто-нибудь незнакомый, и Глаз часто моргал, стараясь прогнать его из воображения. Иногда с ним кто-то разговаривал. То утешал его, то ругал, снова успокаивал и говорил: «Терпи, терпи. Глаз, это ничего, это так надо. Ты должен все вынести. Ведь ты выдюжишь. Я тебя знаю, что же ты скис? Подними голову. Одлян долго продолжаться не будет. Ты все равно из него вырвешься».

На этот раз Глаз мысленно спросил говорившего: «Как же я вырвусь? Отсюда многие хотят вырваться, но пока я знаю только двоих, тех, что подкололи своего кента, и их, пропустив через толчок, отправили в тюрьму. Но им полжизни отняли. Неужели и мне заработать вначале толчок, а потом раскрутку? Я не могу убить человека, ведь я же никого не убивал. А если бы и убил, все равно — толчок. Единственное, что я могу сделать, — убежать. Но как я убегу? И не такие пытались — их ловили, пропускали через толчок и снова бросали в зону. Ну скажи, ну придумай, как вырваться из Одляна?»

Голос ответил ему; «Ты должен побыть здесь подольше. Тебе надо пройти Одлян. Но преступлением из зоны не вырваться. Не выйдет у тебя ничего. Не убить тебе ни вора, ни рога. Ведь и мужчину того ты не убивал. Из тебя в Одляне хотят сделать зверя. Иначе станешь Амебой. Чтоб постоять за себя — других надо бить. Роги и воры на свободе такими зверями не были. Зверями их сделала зона. Чтоб не били их, они дуплили других и поднимались все выше и выше. Одни стали рогами, другие ворами. Они тоже ни в чем не виноваты. Тебе до них не подняться. Ты еще не приспособился к зоне. Ты волей еще живешь. Придет время, и будет легче. А сейчас — крепись. Помочь я тебе не могу. Ты должен пройти через одлянские муки, да твои муки и не самые страшные, есть пострашней, но с тебя и этих достаточно. Ведь многие живут в тыщу раз хуже тебя! Амеба, твой земляк, на свободе был неплохим шустряком, а здесь — сломался. Не опустись до Амебы. Иначе будешь рабом. Из вас здесь изготовляют рабов. Чтобы работали, работали, работали… А воры и роги живут за ваш счет. Начальство их зажать не может. Если их зажать — в зоне произойдет анархия. Воры поднимут вас, и от актива останутся перья. Воров не так много, но их авторитет выше, чем у рогов. Крепись. Вырваться из Одляна ты должен сам. Сам додумаешься — как. Всех обманешь. Ты это можешь. Духом, я говорю тебе, духом не падай. Встань!»

Глаз соскочил с лавочки.

«Погуляй около отряда. Сходи в толчок. Беретку в карман не прячь. Никто с тебя ее не сорвет. Понял?»

— Понял, — сказал Глаз вслух и тут же посмотрел на другую лавочку.

На ней сидели ребята. Он подумал, не они ли ему сказали «встань», а потом спросили «понял?». Нет, ребята разговаривали между собой и даже не смотрели в его сторону. «Господи, — взмолился Глаз, — кто же мне все это говорил? Не рехнулся ли я? Как сегодня день прошел? Днем работали. Мехля еще дуплил. Потом на обед. На второе плов был, то есть рис без масла и мяса. Потом разучивали строевую. Потом Мехля нас опять дуплил. По грудянке мне сильно врезал. Потом я вышел на улицу и сел на лавочку. А потом? Потом я с кем-то разговаривал. Но лица не видел. Может, пока сидел на лавочке, то уснул и мне приснилось? Наверное, так и было. Но почему не упал с лавочки, если уснул? Почему ж не упал? А-а-а, в детстве мне говорили, что я лунатик. Сонный в Падуне несколько раз на улицу выходил. Сам, значит, спал, а ногами ходил, и не падал, и даже по лестнице спускался. Да, еще помню, как сонный встал и пил из кадки квас. Когда напился, мать с сестрой заговорили со мной. Я спал, но отвечал им. Они поняли это. Проснулся и не мог понять, как очутился в кухне. Неужели опять стал лунатиком? Говорят, лунатики могут пройти по гребню крыши и не упасть. Если бы я, сонный, встал, перелез через запретку и ушел из зоны — вот было б здорово! Говорят, лунатиков нельзя окликать, а то они могут проснуться и упасть».