Евангелие от Пилата - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Он вытянул руку вперед и сказал, что отвергает все обвинения.

— Клянусь тебе, Пилат, что Иешуа был мертв на кресте. В свой склеп я уложил тело мертвого человека.

— Конечно. Я не ожидал, что ты тут же сознаешься. И ты мне также поклянешься, что он воскрес.

— Нет, в этом я клясться не буду, потому что я его не видел.

Из глаз его в красных прожилках текли слезы на изрытые морщинами щеки. А потом влага терялась в серой бороде.

— Он явился многим людям, но не мне. Я нахожу это несправедливым. Я столько для него сделал.

Он перестал сдерживаться и заплакал навзрыд, плечи его сотрясались от рыданий.

— Я ухаживал за ним до самого последнего мгновения, а он предпочел являться неизвестным людям, тем, кто боялся, тем, кто его предал!

Он повалился на пол, вытянулся, раскинул руки крестом и прижался лицом к ледяной плите:

— О Боже, прости мне эти слова. Я стыжусь их! Но не в силах сдержать своей ревности! Да! Ревности! Я умираю от ревности! Прости меня.

Я с ужасом отступил. Я был готов убить Иосифа, если он не замолчит, не перестанет принимать меня за кретина, если не признается в очевидном заговоре. Когда преступник вопит о своей невиновности, он издает пронзительные звериные крики, оскорбляя ими судей и пронзая уши бесполезным визгом забиваемой свиньи.

Я велел страже поднять старика и бросить его в темницу. Мои остальные когорты методично прочесывают земли в поисках Иешуа. Без покровительства Иосифа, без его помощи, власти, слуг, назаретянин стал крайне уязвимым. Без сообщника он не сможет долго скрываться. Еще немного терпения, хотя это слово куда легче произнести, чем действительно запастись терпением, этой необходимой добродетелью.

Я все еще колеблюсь и не пишу отчета Тиберию. Я должен был бы поставить его в известность после первых же подозрений об опасности бунта в связи с делом Иешуа. Но все эти дни мне казалось, что я все ближе подхожу к его разгадке, все лучше владею ситуацией. Я вышлю полный подробный отчет в Рим, когда дело будет закрыто. Я должен сообщить о результатах своей работы, а не о своих усилиях, а тем более сомнениях. Ты, дорогой мой брат, единственный, кому я поверяю свои тайные думы. Надеюсь, что, несмотря на тяжкий груз моих мыслей, которыми полны мои письма к тебе, ты чувствуешь себя здоровым.

Тебе пишет раненый человек.

Не спрашивай, куда мне нанесена рана, брат мой. Не в правую руку, которая чертит письмена, не в левую, которая придерживает пергамент, расстеленный на столе, не в ноги, которые держат меня в это мгновение, поскольку ты знаешь, что я пишу стоя. Удар по голове? В живот? Я предпочел бы это, я предпочел бы любую кровоточащую рану, которая рубцуется, которая заживает. Но лучше я изложу тебе факты.

Заря обещала прекрасный день. Впервые я немного поспал, и крик петуха поднял на ноги отдохнувшего Пилата. Я глянул на чистое небо, белое небо, которое никогда не бывает грязным, что бы на нем ни происходило. Конюхи во дворе начали поить лошадей, открывались врата, жизнь возвращалась в Антониеву башню.

Явился раб и сказал, что меня желает видеть врач. Я ответил, что зайду к нему.

И когда пришел к нему, свежевыбритый, надушенный, меня ждал первый удар. Серторий изучал внутренности гуся.

— Занимаешься предсказаниями по кишкам? — весело пошутил я.

— Нет, пытаюсь разобраться в пищеварении.

Серторий вытер руки, а потом долго с недоуменным видом продолжал потирать их, хотя они уже давно были чистыми. Я уселся на табурет и предложил начать разговор.

— Зная, Пилат, что ты интересуешься распятием назаретянина, я продолжал разбирать его случай и, разговаривая со свидетелями, один за другим рассмотрел все детали. К несчастью, вынужден отказаться от предыдущего диагноза.

— Что это означает?

— Весьма возможно, даже вероятно, но, что назаретянин на самом деле умер на кресте.

Все это время он почесывал в затылке, словно угрызения совести вызывали у него чесотку.

— В прошлый раз у меня не было под рукой всех данных, что вынудило меня переоценить здоровье назаретянина. А ведь он оставался без пищи предыдущие двое суток, что ослабило его. В ночь ареста на Масличной горе у него на лбу вместо пота проступила кровь, чему были удивлены все свидетели. Я уже читал о подобном явлении у Тимократа, греческого собрата, для которого кровопотение является симптомом серьезного заболевания. И могу заключить, что еще до суда назаретянин не блистал здоровьем. Мне также не сказали в тот день, что человека подвергли пыткам и бичеванию, а потом отправили на Голгофу.

— От плети еще никто не умирал! — возмутился я.

— Умирали! Такое случалось. Ибо преступник теряет много крови, у него повреждаются мышцы. Твои центурионы, кстати, объяснили мне, что обычно бьют плетьми осужденных на крест, чтобы они быстрее умирали.

— Я велел наказать Иешуа плетьми не для того, чтобы он поскорее умер, а чтобы спасти его от смерти. Я надеялся, что народ удовлетворится поркой.

— С точки зрения медицины, результат один и тот же. Поэтому назаретянин был не в силах тащить верхнюю перекладину до вершины Голгофы. Это должен был сделать вместо него кто-то другой. И твои легионеры согласились на предложение одного еврея, ибо опасались, что осужденный не дойдет живым до места предстоящих мук. В его состоянии, когда у него кровоточили запястья и ноги, нескольких часов на кресте вполне хватило бы для того, чтобы он умер от удушья.

— А кровь? Кровь, которая хлынула из него, когда солдат вонзил в него копье? Кровь, уже загустевшая, не бьет фонтаном из трупа!

— Безусловно, но я получил уточнения, которые позволили мне поставить иной диагноз. По словам Иоханана, его юного ученика, и солдат, стоявших у подножия креста, то, что вылилось из тела, было смесью крови и воды. Это указывает на то, что копье пробило плевру, мешок, в котором скапливается вода. Лопнув, он выпустил и немного крови, которая окрасила жидкость, хотя тело уже было мертвым. Более того, если предположить, что человек еще агонизировал, разрыв плевры прикончил его. И потому сегодня в свете этих данных, я вынужден сделать заключение девяносто девять шансов из ста за то, что назаретянин был мертв, когда его снимали с креста.

— Прекрасно, Серторий. Но чем тогда объяснить, что сегодня он жив, говорит и ходит? Воскрешением?

— Понятие воскрешения не входит в арсенал моих личных медицинских средств.

— Итак, поскольку воскрешение немыслимо для тебя, как и для меня, можно заключить, что, если девяносто девять шансов из ста свидетельствуют о смерти Иешуа, он не умер, поскольку до сих пор жив.

Я ушел от врача, больше не сказав ни слова и не взглянув на него. Он испытал облегчение, поделившись своими сомнениями, но меня не поколебал, а только привел в дурное расположение духа.

В этот момент меня предупредили, что Иосиф из Аримафеи просит о встрече и собирается дать показания. Я приободрился: наконец-то мы поймаем Иешуа.

Я нашел Иосифа удивительно спокойным. Он даже улыбнулся, увидев меня. Он объявил, что собирается открыть мне всю правду, но ставил при этом одно условие: мы должны отправиться на кладбище к могиле Иешуа.

Я не усмотрел в его просьбе никакой ловушки и никакой хитрости. Взгляд его был чист, он спокойно дышал, как человек, готовый расстаться с секретами, отравляющими ему жизнь. Я согласился.

В сопровождении немногочисленной стражи мы добрались до могилы Иешуа.

— Ну что ж, Иосиф, говори.

— Войдем в склеп. И там я покажу то, что ты должен знать.

Жестом я велел солдатам откатить камень в сторону. Чего я мог бояться в этих условиях? Быть может, Иосиф собирался показать мне люк, тайный ход, который позволил Иешуа спрятаться или сбежать? Меня терзало любопытство.

Сухая, старая ладошка Иосифа схватила меня за руку и увлекла в первую камеру склепа. Он боялся больше, чем я.

Потом попросил закрыть вход. Солдаты колебались. Я отдал приказ. Мышцы напряглись вновь, послышалось короткое дыхание от усилий, несколько ругательств, потом дневной свет исчез. Мы остались вдвоем в закрытой могиле.

Иосиф на ощупь провел меня в глубь склепа и усадил. Я ничего не видел. Тьма была насыщена свежим и стойким запахом.

Я прислонился к прохладному камню, готовясь выслушать признания Иосифа.

— Никогда не думал, что в могиле так хорошо пахнет.

— Здесь много смирны и алоэ, подарок Никодима, который, несомненно, тебе знаком. Он — учитель Закона. Он привез растения сюда во второй половине дня, когда Иешуа еще был на кресте.

— Прекрасно, говори, Иосиф, слушаю тебя.

Иосиф не отвечал.

— Что ты хочешь мне показать?

Иосиф по-прежнему молчал.

Было прохладно? Или влажно? Или так действовала замкнутое пространство? Я начал испытывать легкую тошноту.