Затерянный горизонт - Джеймс Хилтон

— Сын мой, то, как вы задали этот вопрос, доставляет мне безмерную радость. Никогда прежде, сколько могу припомнить, меня не спрашивали об этом так спокойно. Когда я объявлял людям, что их ожидает, реакция была какая угодно: негодование, отчаяние, ярость, нежелание верить, истерика, но ни разу — просто интерес. Это мне больше всего по душе. Сегодня вы заинтересовались, завтра примите близко к сердцу, а в дальнейшем, как знать, может быть, я удостоюсь вашей преданности.

— Такого обещания я, пожалуй, дать не могу.

— Меня радуют ваши сомнения — они залог глубокой и серьезной веры… Но не будем спорить. Вы заинтересовались, и это уже много. Попрошу только об одном — все, о чем я рассказал, пока не должно быть известно вашим спутникам.

Конвей промолчал.

— Со временем они узнают обо всем, но лучше с этим не торопиться ради их же блага. Я рассчитываю на ваше благоразумие и не беру с вас обещания; уверен, вы поступите наилучшим, как мы оба считаем, образом… А теперь позвольте мне нарисовать весьма заманчивую картину. По общепринятым меркам вы, надо сказать, еще очень молоды, у вас, как говорится, все впереди. В нормальных условиях можете рассчитывать на двадцать-тридцать лет полнокровной жизни, и только потом начнется медленный и постепенный спад. Перспектива не из худших, хотя мне, в отличие от вас, она представляется лишь безмятежной и чересчур ускоренной прелюдией. Первую четверть жизни человеку мешает то, что он для многого еще не созрел, а последняя четверть обычно омрачена сознанием, что многое уже не для него. И как коротки безоблачные годы человеческой жизни между этими двумя крайностями! Но вам, возможно, суждена более счастливая судьба — по меркам Шангри-ла ваш золотой возраст только начинается. Как знать, возможно, и через десятилетия вы будете по-прежнему бодры, и вас ожидает долгая и чудесная молодость, как Хеншелла. Но это, поверьте, только начальная и преходящая стадия. Настанет время, когда вы постареете, как и все, хотя этот процесс будет происходить медленнее и благообразнее; в восемьдесят лет у вас, возможно, еще хватит прыти, как у молодого, взойти на вершину, но когда вам будет вдвое больше, вряд ли стоит рассчитывать на продолжение чуда. Мы не волшебники — смерть и разложение нам не подвластны. Единственное, чего удалось добиться, — это замедлить темп короткого промежутка, который называют жизнью. Мы пользуемся простыми способами, доступными только здесь. Но заблуждаться не приходится — всех ожидает один конец.

И все же я постараюсь прельстить вас пленительной перспективой долгих беспечных лет — по людям во внешнем мире уже прозвонит колокол, а вы будете спокойно наблюдать за приближением заката. С течением времени телесные радости вам заменят более скудные, но не менее приятные наслаждения. Да, ваши члены утратят гибкость и вкус притупится, но взамен вы обретете покой и основательность, зрелость и мудрость — и восхитительную ясность памяти. А самое главное, у вас будет Время — этот редкий и бесценный дар, который западные страны утратили в погоне за ним. Вы только призадумайтесь: у вас будет время для чтения — никогда больше не придется судорожно листать страницы или отказывать себе в изучении интересующего вас предмета. Вы увлекаетесь музыкой — к вашим услугам здесь ноты и инструменты, при неограниченном Времени, вы сможете, без малейших помех, наслаждаться ими в самой полной мере. Вы, если не ошибаюсь, человек компанейский — разве вас не привлекает мысль о тихом и задушевном общении, о длительном и дружеском обмене идеями, который не сможет прервать вечно спешащая смерть? Может быть, вы предпочитаете одиночество — в этом случае вы не найдете лучшего места для сокровенных размышлений, чем наши павильоны.

Голос умолк, но Конвею не захотелось прерывать паузу.

— Вы молчите, дорогой Конвей. Простите меня за говорливость — в мой век и в моей стране красноречие никогда не считалось предосудительным… Но, может быть, вы думаете о жене, о родителях, о детях, которые остались на родине? Или лелеете какие-то честолюбивые планы? Поверьте, горевать вы будете только поначалу, а через десять лет от грустных мыслей не останется и следа. Хотя… если я правильно понимаю, к вам все это не относится.

Конвей поразился — Верховный лама как будто читал его мысли.

— Это верно, — сказал он. — Я не женат, близких друзей у меня немного, а амбиций нет.

— Нет амбиций? Как вам удалось избежать этой всеобщей напасти?

Конвей впервые почувствовал, что тоже принимает участие в беседе.

— Я всегда ощущал, что так называемый профессиональный успех на стезе дипломатии особой радости мне не доставит, не говоря о том, что для этого нужно было прилагать излишние усилия. Я служил в Консульстве, на второстепенной должности, и это меня устраивало.

— Душа у вас к ней не лежала?

— Ни душа, ни сердце, да и работал я вполсилы. Я, видите ли, довольно ленив от природы.

Морщины на лице собеседника дрогнули, и Конвей догадался, что Верховный лама улыбается.

— Выполнять с ленцой дурацкую работу не грех, — снова зашептал голос. — Мы стараемся усердствовать в меру, вы сами убедитесь. Чанг, наверное, уже рассказал вам про наш принцип умеренности: главное — не перенапрягаться. Я, например, выучил десять языков, а мог бы выучить двадцать. То же самое и в любом другом деле. Поверьте, мы не прожигатели жизни, но и не аскеты. До определенного возраста мы с удовольствием наслаждаемся хорошей кухней, а к счастью наших молодых коллег, женщины в долине блюдут целомудрие, исходя из того же принципа умеренности. Судя по всему, вы привыкнете к нашему образу жизни без особого труда. Чанг, надо сказать, настроен весьма оптимистично, а после нашего знакомства — и я тоже. Но есть в вас странная черта, я не замечал ее ни у кого из прежних пришельцев. Не цинизм, не желчность, а разочарование жизнью, и в то же время просветленность, свойственная человеку, дожившему минимум до ста лет. Я определил бы это одним словом — бесстрастность.

— Можно сказать и так. Не знаю, классифицируете ли вы пришельцев — мне в таком случае подошла бы этикетка «тысяча девятьсот четырнадцатый — тысяча девятьсот восемнадцатый». Я, пожалуй, единственный подобный экземпляр в вашем музее древностей, мои спутники к этой категории не относятся. В те годы я израсходовал все свои эмоции и энергию, не люблю говорить об этом, и с тех пор главное мое требование к окружающему миру — чтобы меня никто не трогал. Здесь я нашел особое очарование и покой, и, конечно, как вы заметили, сумею приспособиться.

— И это все, сын мой?

— Надеюсь, я не отступаю от вашего принципа умеренности.