Портреты - Джулия Кендал

Я про себя поблагодарила его за деликатность.

– Конечно, нет. Вон там, к югу отсюда, чудесная тропинка.

– Спасибо за совет. Удачно вам поработать, – сказал он и ушел.

Гастон молча достал все необходимое из рюкзака, но затем не в силах сдержать любопытства спросил:

– А когда он приехал, мадемуазель? Вы ничего не говорили.

– Неожиданно, Гастон. Возникла необходимость обсудить кое-какие дела. Я думаю, он пробудет здесь несколько дней. А сейчас давай начнем с пейзажа. Почему бы тебе не доделать вид на реку?

Гастон послушно открыл свой альбом, положил его на колени и склонил голову, но через минуту до меня долетел его сдавленный смешок.

– Гастон, что смешного?

– Простите, мадемуазель, но у вас в волосах трава, и еще… сено.

Он заливался хохотом, а я, наверное, стала просто пунцовой.

– Не надо стесняться, мадемуазель, – едва выдохнул он, держась за бока, как будто они у него болели, – вам очень идут палочки, но я никогда не видел вас раньше такой важной, и вы должны знать, что это fortamusant (просто здорово)!– Он свалился на траву, сотрясаясь от новых приступов.

Думаю, что так глупо я не чувствовала себя еще никогда в жизни. Я попыталась еще с минуту сохранять достоинство, которое и довело Гастона до этого состояния, но вскоре перестала сдерживаться и тоже захохотала. Он глядел на меня сквозь выступившие на глазах слезы и снова заходился от смеха, а я вторила ему. Еще некоторое время мы не могли остановиться, но наконец заставили себя успокоиться.

– Слушай-ка, Гастон, – сказала я серьезно, с трудом собираясь с силами, – если ты хочешь стать великим художником, принимайся за дело. Мы уже и так упустили самое лучшее освещение.

– Хорошо, мадемуазель. – Он поднял альбом и улыбнулся, но на этот раз воздержался от замечаний, и его рука задвигалась по бумаге. Вскоре он с головой ушел в работу, и, когда на лугу появился Макс, нам показалось, что он очень быстро вернулся, хотя, вероятно, его не было около часа.

Отвесные солнечные лучи падали на него прямо, отчего создавалось впечатление, что от его жгуче-черных волос исходит алмазное сиянье.

Я почувствовала, что Гастон наблюдает за тем, как я смотрю на Макса, и обернулась к нему.

– Ты закончил, малыш?

– Вот, мадемуазель, – он протянул мне альбом. Я взглянула на рисунок вначале рассеянно, но потом всмотрелась внимательней. Он сделал все так, как я просила, но внизу, возле реки, нарисовал дерево, причем не то, прямое, которое действительно росло там, но странно раздвоенное и напоминающее двух обнявшихся людей. Это была отлично сделанная работа, но, вместе с тем, странная для рисунка с натуры.

– Гастон... – начала было я.

– Можно взглянуть? – перебил меня Макс, подходя и обращаясь к Гастону.

– Ну, конечно, месье, – любезно ответил мой безобразник-ученик.

Макс взял альбом и начал рассматривать рисунок. Он смотрел долго, как смотрят работу мастера, и потом молча вернул. Его лицо ничего не выражало.

– Отлично сделано, Гастон. Я считаю, что Клэр права, у тебя прекрасные способности. Честно говоря, я потрясен тем, как ты умеешь видеть природу.

Гастон вспыхнул от удовольствия. – Правда, месье?

– Да, да, правда. Я, например, восхищен треугольником, который ты использовал, чтобы привлечь внимание к реке, а это дерево просто потрясающая точка фокуса. По сути, ты придал ему антропомрофическое свойство.

– Антро... простите, месье, я не знаю этого слова.

– А, это термин. Так говорят, если предмет наделен свойствами живого организма, которыми он не обладает.

Гастон обдумал то, что услышал, и сказал:

– Видеть надо сердцем, месье, только тогда рисунок может ожить, понимаете?

Макс взглянул на меня, потом улыбнулся Гастону.

– Ты станешь хорошим художником, Гастон. Клэр будет тобой гордиться.

– Это я горжусь, месье, что она моя учительница. – Он закрыл альбом и засунул его обратно в рюкзак.

Мы погрузили велосипед Гастона в машину и довезли его до дому.

– Спасибо, мадемуазель, – сказал он, выпрыгивая. Макс помог ему взять велосипед, после чего Гастон, как положено, пожал ему руку.

– Благодарю вас, месье, за добрые слова о моей работе. Надеюсь, мы еще увидимся. Может быть, завтра?

– Непременно, Гастон. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, месье, мадемуазель.

Макс сел в машину и сказал:

– Думаю, я все понял.

– Боюсь, Гастон тоже, – ответила я задумчиво и включила зажигание.

– Он умный маленький чертенок. Это его дерево – просто что-то невероятное, но и замечание насчет того, чтобы видеть сердцем, тоже стоящее. Он немного слишком взрослый для своих лет, да? Судя по всему, он необыкновенно талантлив.

– Я ужасно рада, что ты ему понравился. Знаешь, как правило, такого добиться непросто.

– Мне думается, для этого требуются следующие условия: знакомство с живописью, в частности, с его портретом, и любовь к его мадемуазель.

– Ой, Макс, – сказала я смеясь, – я ужасно счастлива. Хотя мне бы очень хотелось, чтобы он был моим ребенком.

Мне, пожалуй, тоже, – ответил Макс.

7

Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце.

По настоянию Макса в тот вечер я приготовила на ужин цыпленка в вине, и пока я хлопотала на кухне, он сидел на диване, просматривая папку с рисунками Гастона. Снаружи доносилось стрекотание кузнечиков, становившееся все более отчетливым с наступлением темноты. Я резала грибы и поглядывала на то, как сосредоточенно углубился Макс в рисунки акварелью и углем.

Опустив цыпленка в густой душистый соус, я оставила кастрюлю на маленьком огне, почистила картошку, чтобы потом сразу сварить, накрыла стол белоснежной скатертью и положила серебряные приборы. Довольная тем, что все вышло, как я хотела, я налила в стакан вина и понесла его Максу.

Он поднял голову.

– Спасибо. Некоторые из рисунков очень хороши. По-настоящему.

– Мне тоже кажется. Я собираюсь попробовать работать с ним маслом. Как, по-твоему, он готов?

– Да... да. У него потрясающее ощущение цвета. Ты хорошо его выучила.

– Спасибо. Но дело не во мне. Он очень старается.

– Я вижу. – Собрав рисунки, Макс отложил их в сторону. – Клэр, он должен поступить в художественную школу, чтобы получить настоящую подготовку. Ты думала об этом?

– Конечно, думала. Я пока не знаю, как это сделать, но буду стараться.

– Я готов помочь, чем могу, но боюсь сложней всего будет найти общий язык с его родителями... Ему, кажется, сейчас девять...

– Сейчас уже десять.

– Ах, да, десять. – Он нахмурился. – Это значит, что ему надо учиться семь лет. Но ведь его отец наверняка захочет, чтобы он помогал по хозяйству. Разве здесь бывает иначе? Насколько я понял, он единственный ребенок в семье.