Невеста для отшельника - Владимир Христофоров

— Да нет, там слово… про нашу учительницу.

Она удивленно подняла глаза:

— Какое слово? Хотя… Вот что, намочите тряпку и быстренько сотрите. Потом поговорим.

Мокрой тряпкой мы тщательно смыли надпись и удовлетворенно посмотрели друг на друга — мы были довольны собой, совершив этот, казалось нам, чуть ли не героический поступок.

Днем тетя Даша подозвала нас обоих к себе:

— Послушайте меня внимательно и запомните. Я слышала про надпись и от соседки. Человек, который написал это слово, оказывается, не знает его значения. Он ошибся. Учителя не могут быть плохими людьми, потому что они учат вас. Они просто могут Вам нравиться или не нравиться, — тетя Даша перевела дыхание и устало опустила веки. Лицо ее было бледным.

Утром надпись появилась снова, и мы снова стерли ее мокрой тряпкой. Так повторилось еще и еще раз. И тогда все вместе мы разработали хитрый план.

Стоял сентябрь. Потеплее одевшись, мы на ночь занимали свои посты: Ленька возле слухового окна на чердаке, я — на куче угля во дворе. Не спала и тетя Даша. Попеременно мы бегали в дом греться и пить чай.

На вторую или третью ночь, перед самым утром кто-то остановился возле забора, и я услыхал легкое постукивание мела о доски. Потом человек торопливо прошагал вдоль забора и перешел на противоположную сторону улицы. Я свистнул, и мы с Ленькой осторожно пошли следом. К нашему удивлению, это была женщина. Она вошла в подъезд большого дома, не обратив на нас никакого внимания. Мы в недоумении остановились перед дверью.

— Звони, — шепнул мне Ленька, — я что-то боюсь.

Дверь распахнулась почти мгновенно. Мы обомлели — на пороге стоял наш военрук в пижаме.

— Вы?! Что случилось?

— Нам женщину, которая только что вошла, — смело сказал Ленька, хотя голос его по-прежнему дрожал от волнения и страха.

— Какую женщину? — сурово переспросил военрук.

Она наш личный враг, показалась в глубине коридора. Обойдя военрука, мы шагнули к ней, и я протянул записку, которую дала нам тетя Даша.

— Велено ответить сейчас же.

Она развернула записку, охнула, скомкала ее беспомощно, с каким-то отчаянием махнула рукой: мол, пожалуйста, уходите. Мы слышали шуршание бумаги, отрывистые слова, смысл которых разобрать не могли.

Военрук резко повернулся к нам:

— Вон отсюда, сопляки!

Мы пришли и все рассказали тете Даше.

— Хорошо, ребята. Теперь все будет хорошо, — обрадовалась она. — Вот увидите. Молодцы, вы вели себя как настоящие мужчины. Никогда не позволяйте ни себе, ни другим обижать женщину.

Больше мы не видели на заборе этой надписи. Что написала в записке тетя Даша, мы так и не узнали.

Лишь однажды при мне тетя Даша упрекнула дядю Гошу с улыбкой. В ее словах я поначалу различил лишь похвалу моему отцу и той женщине, которая сшила мою красивую курточку. Эту похвалу я принял на свой счет, а потому зарделся, очень довольный собой. Теперь я догадываюсь: была уязвлена материнская гордость тети Даши, и упрек невольно сорвался с ее губ:

— Посмотри, Гоша, какая на нем курточка! Никогда не скажешь, что мальчик растет без матери. Всегда так красиво одет…

Сказала она это вполголоса, думая, что мы слишком заняты своим делом и пропустим ее слова мимо ушей. Но я услыхал и оглянулся на тетю Дашу. Взгляд ее был устремлен на Леньку. Столько было в этом взгляде любви и нежности! Словно бы впервые я посмотрел со стороны на своего друга. Ходил он всегда в одинаковых опрятных хлопчатобумажных костюмчиках, время от времени покупаемых в нашем универмаге «Одежда». В такой же скромной одежде ходило большинство наших мальчишек, и оттого они казались воспитанниками послевоенного детдома.

Мой отец одно время ухаживал за женщиной, которая была портнихой. Выкраивая из материала заказчиц лишние лоскутки, она умудрялась довольно часто шить мне кое-что из одежды. Курточки выходили подчас театрально нарядными: верхняя часть была из одной ткани, на обшлага и пояс шла другая.

Так вот, я тогда покраснел от радости, услышав похвалу. Мне бы догадаться немедленно снять курточку и великодушно подарить ее Леньке, но на такой поступок я не был способен. В этом возрасте мы все в большей или меньшей степени эгоисты.

Дядя Гоша стирал в корыте белье. Стирал он так же, как делал и все остальное, не спеша, вдумчиво, добродушно похрюкивая. Я помню его красные и очень жилистые руки в мыльной пене. Он как-то по-особому бережно обращался с каждой одежкой: обстоятельно намыливал со всех сторон, осторожно сжимал своими ручищами и тер сжатыми кулаками, потом окунал в пену, потом полоскал в другом тазу и легонько выкручивал, а жгуты складывал на спинку стула. При этом он вполголоса рассуждал:

— Кхи-кхи! Рубашонка Ленькина еще ничего. Еще ты покупала, Дарья. На ярмарке, помнишь? Еще кавалерист тогда свалился с лошади, кхи-кхи. А твоя рубаха, Дарья, того, пора замену делать. Погоди, неужто со свадьбы еще? Ну да! Я помню, что на ней цветочки такие махонькие, кхи-кхи, были. Голубенькие такие... А и не беда. В следующую получку купим тебе новую рубаху, кхи-кхи.

— Пальто тебе надо, — ворчала тетя Даша. — Никто уже в шинели не ходит.

— Шинель, она, Дарья, вечная. Да ты не переживай. Поправишься ты, не кручинься. Вот поправишься, купим тебе все новое и поедем тогда к морю. Покажу я вам море. А ты поправишься, к весне поправишься. Чует мое солдатское сердце. Оно не ошибчивое, кхи-кхи.

Тетя Даша согласно кивала, но в глазах ее стояли слезы. Вот тогда и вырвались у нее эти слова. Может быть, она хотела отвлечь себя и дядю Гошу от тяжких мыслей. А дядя Гоша медленно разогнулся, посмотрел сначала на жену, потом на меня и Леньку, машинально сжал мокрыми руками тряпку, и пенная вода яростно брызеула белыми струнками из-под пальцев.

—  Ты что это, Дарья? — сказал он сурово и вместе с тем мягко.— Разве можно так говорить о нем, кхи-кхи! Пацан как пацан. Обыкновенный. И бабушка у него есть — вон какая мировая! И отец — серьезный человек. А у нашего Леньки бабушки нет. — Он поглядел на меня и ободряюще подмигнул: — Бабка у тебя что надо! Завидую тебе. Есть сказки кому рассказывать.

Я молча пожал плечами. Бабушка моя сказок почти не знала, но об этом я никогда не сожалел. Бабушка была для меня неизмеримо больше и важнее, чем просто бабушка, мать моего отца. Я это осознал поздно, много лет спустя.

Тетя Даша горько вздохнула и отвернулась к стене.

Тогда дядя Гоша подошел к кровати и просто положил свою большую руку на ее лоб:

— Не обманывает мое солдатское сердце. К весне, кхи-кхи...

В комнате поступило тягостное молчание. Ленька насупился, враждебно косился на отца. Я грыз ручку и многое бы отдал в тот миг, чтобы оказаться не в красивой курточке, а в хлопчатобумажном застиранном костюмчике, в таком, какой был на Леньке. Наверное, мое сердце уловило что-то бесконечно сокровенное и печальное, недосягаемое для посторонних в семейных взаимоотношениях Кузнецовых, какую-то затаенную тоску по светлым и беспечным дням.

Умерла тетя Даша глубокой осенью. Птицы в то лето так и не свили гнезда в ее доме.

Ленька стоял без слез возле калитки, может быть, удивляясь впервые возникшему чувству пустоты и одиночества. Стараясь его как-то подбодрить, я брякнул:

— Ну, как дела?

Он поднял на меня свои сухие глаза и совсем по-взрослому усмехнулся:

— Какие же могут быть дела? Отец не пускает в дом… Там он… с мамой.

Я поднялся на второй этаж и вошел в комнату. Тети Даши нигде не было. Стол был накрыт одеялом и пуст, лишь возле стены нелепо лежала подушка. Дядя Гоша, согнувшись, что-то делал в углу комнаты. Я увидал постеленную солому и что-то белое за его спиной… Очертания этого белого предмета мне показались невероятно знакомыми. Я не мог двинуться с места, потому что узнал в этих очертаниях подогнутые ноги и свисавшие руки, узнал тетю Дашу. Первой мыслью было зажмуриться и выбежать вон. Дядя Гоша обернулся, назвал меня по имени и сказал:

— Иди, помоги мне, сынок. Не бойся.

В мои протянутые руки тихо опустилась голова тети Даши. Ее распущенные волосы были влажны и теплы а глаза плотно закрыты. Они как-то странно провалились, но мне показалось, что вот-вот они раскроются и я услышу знакомый ласковый шепот: «Мальчуган ты мой»… На ней была длинная белая рубашка, я различал еле приметные, когда-то, наверное, очень яркие синие цветочки.

Дядя Гоша что-то делал, так же неторопливо и основательно. А в глазах его светилась нежность и боль.

Сам не зная того, дядя Гоша подготовил меня к тяжкому испытанию, которое меня ждало через несколько лет — к смерти отца. Это ведь тоже надо уметь — собрать человека в последний путь. И не у каждого хватает на это мужества.

Я поправил цепочку медальона на тонкой шее тети Даши.

— Ну вот, — сказал дядя Гоша. — Спасибо тебе, остальное я сам сделаю.