Жертвы вечернiя - Иван Родионов

Оба были ранены подъ Киселевскимъ хуторомъ, оба съ тѣхъ поръ ѣхали вмѣстѣ.

Кистеръ былъ совсѣмъ еще мальчикъ.

Лѣвая рука его была перебита въ локтѣ, на правой оторвано три пальца, въ боку тяжкая рана съ переломомъ реберъ.

Нѣсколько разъ во время похода ихъ перевязывали, но за недостаткомъ времени, помѣщеній, лекарствъ и хирургическихъ инструментовъ не могли приступить къ основательнымъ операціямъ, чтобы удалить изъ ихъ тѣлъ осколки костей, а о гипсовыхъ повязкахъ и маскахъ и думать было нечего.

Матеріаловъ для нихъ армія не имѣла.

У всѣхъ была только одна надежда — дотянуть до обѣтованной земли, каковой представлялся Екатеринодаръ, въ которомъ надѣялись найти и сносныя помѣщенія и лекарства, и инструменты, и бѣлье, и ванны.

Раны у Клушина и Кистера загнаивались.

Оба приходили къ сознанію, что обречены на медленную, мучительную смерть.

Простая, короткая мужицкая телѣга, въ которой они ѣхали, какъ будто нарочно была сколочена для того, чтобы пересчитывать всѣ неровности ужасной дороги.

Каждое движеніе колеса отдавалось нестерпимой болью въ раздробленныхъ членахъ.

Въ послѣдній день ни одной уже сухой нитки на нихъ не осталось.

Одѣяло и шинели, которыми они были укрыты и нижняя одежда ихъ нѣсколько часовъ не просыхали.

Холодная дождевая вода забиралась имъ подъ рубашки.

Они согрѣвались только собственной теплотой и дыханіемъ.

Молоденькая сестра милосердія Александра Павловна, не вынесши созерцанія адскихъ страданій своихъ раненыхъ, укрыла ихъ своей единственной мѣховой шубкой городского покроя.

Она сдѣлала все, что могла, сама же въ пуховой вязаной кофточкѣ и шведской кожаной курткѣ, въ легкомъ платкѣ на головѣ и въ большихъ мужскихъ сапогахъ, съ лицомъ, почернѣвшимъ отъ холода, усталая и отупѣлая отъ своихъ и чужихъ страданій, вотъ уже нѣсколько часовъ подрядъ мѣсила грязь, идя рядомъ съ телѣгой, которую съ большой натугой едва тащила пара заморенныхъ, мокрыхъ, какъ мыши, съ закурчавившейся шерстью лошаденокъ.

Отъ всѣхъ этихъ испытаній, а главное отъ сознанія полнаго своего безсилія чѣмъ-либо помочь раненымъ, она шла, вперивъ глаза въ пространство, съ выраженіемъ полнаго отчаянія и какой-то одервенѣлой безпомощности.

Кистеръ еще съ первыхъ дней своего раненія настолько ослабѣлъ, что по цѣлымъ часамъ лежалъ въ забытьи и бреду.

Когда стояла хорошая погода и грѣло солнце, онъ еще крѣпился. Видимо, у него еще были кое-какія надежды на продленіе жизни.

Но въ аулахъ, когда такъ рѣзко измѣнились къ худшему и условія существованія и погода, припадки забытья стали повторяться чаще и продолжительнѣе.

Одинъ разъ, придя въ себя послѣ обморока, Кистеръ съ тоскующими, страдальческими глазами обратился къ своему сосѣду съ мольбой:

— Не могу больше... Ради Бога, господинъ поручикъ, застрѣлите меня... Ну что вамъ стоитъ?! Разъ, два и готово... Если бы у меня не были изуродованы обѣ руки, я избавилъ бы васъ отъ этой непріятной операціи...

У Клушина былъ наганъ съ пятью зарядами. Онъ тщательно скрывалъ его на всякій случай. Мысль о самоубійствѣ еще съ момента искалѣченія приходила ему въ голову, но у него еще тлѣли кое-какія надежды на жизнь. Онъ разсчитывалъ добраться до Екатеринодара, гдѣ затянутъ въ лубокъ его ноги и раздробленныя кости срастутся.

Просьба Кистера сначала показалась ему дикой и онъ наотрѣзъ отказался исполнить ее. Но одинъ за другимъ проходили мучительные дни. Положеніе ихъ все болѣе и болѣе ухудшалось. Страданія становились непереносимыми.

Кистеръ стоналъ, кричалъ, приставалъ съ своей просьбой. На лицѣ его застыло выраженіе нестерпимой муки. И Клушинъ самъ уже находилъ, что иного выхода, кромѣ самоубійства, у нихъ у обоихъ больше нѣтъ.

Сегодня утромъ при выѣздѣ изъ Шенджи Кистеръ корчась отъ боли въ боку и роняя крупныя слезы изъ глазъ, возобновилъ свою просьбу.

— Вы не подумайте, господинъ поручикъ, что я плачу отъ боли или отъ жалости къ самому себѣ... — объяснялъ Кистеръ. — О, нѣтъ! Я — крѣпкій. Все перенесу… Даю честное слово офицера... Но понимаете, уже никакихъ надеждъ... А тутъ разъ и концы въ воду...

Клушинъ задумался на нѣсколько секундъ. Кистеръ, не сводя своего страдальческаго взгляда съ лица товарища по несчастью, напряженно ждалъ.

— Потерпите немножко, подпоручикъ, — промолвилъ Клушинъ, — больше терпѣли. Вотъ когда совсѣмъ будетъ плохо, тогда вмѣстѣ...

— А позвольте знать... скоро?

— Думаю... сегодня.

— Даете слово? Не забудете, господинъ поручикъ? — съ радостью ухватился Кистеръ.

— Даю слово.

— Честное слово офицера?

— Честное слово офицера, — подтвердилъ Клушинъ.

— Вы меня много обяжете... такой услуги никогда не забуду. Теперь я спокоенъ. Я не знаю, какъ васъ благодарить, господинъ поручикъ...

— Не за что, подпоручикъ...

— Пожалъ бы вамъ руку, да нечѣмъ. Такъ не забудете?

— Я далъ слово.

— Слушаю, господинъ поручикъ.

XXVIII.

Часовъ съ 11-ти утра въ воздухѣ значительно похолоднѣло; вѣтеръ повернулъ съ недалекихъ горъ и съ каждой минутой усиливаясь, обдавалъ ледянымъ холодомъ, бурей завывая въ степной пустынѣ.

На глинистой землѣ, не успѣвавшей поглащать и впитывать громадное количество водяныхъ осадковъ, широко разливались лужи, быстро превращавшіяся въ сплошныя озера.

Вмѣсто дождя повалилъ частый, косой, мелкій снѣгъ, больно бившій въ лицо, слѣпившій глаза и проникавшій въ малѣйшія отверстія рваныхъ одеждъ, а потомъ закрутилъ, завертѣлъ и завылъ, точно гдѣ-то недалеко за сплошной бѣлой стѣной, мгновенно со всѣхъ сторонъ вставшей передъ глазами, гикали и рѣзвились торжествующіе бѣсы или щелкая зубами, злобно завывали огромныя стаи голодныхъ волковъ.

Клушинъ съ нечеловѣческимъ терпѣніемъ переносилъ всѣ страданія, разболѣвшихся ранъ старался не замѣчать, мирился съ холодомъ и мокротой, но больше всего мучалъ его дурной запахъ, распространявшійся отъ Кистера, а въ послѣдніе дни и отъ него самаго.

«Заживо сгниваю, — съ холоднымъ, безнадежнымъ ужасомъ думалъ онъ. — И уже никто и ничто помочь не можетъ. Вотъ судьба!».

Нестерпимый холодъ пронималъ все мокрое тѣло Клушина. Раны были точно совсѣмъ обнажены на вѣтру и морозѣ. Все тѣло его нестерпимо, болѣзненно ныло и дрожало мелкой дрожью. Какъ ни силился Клушинъ отыскать въ умѣ своемъ какіе-либо ободряющіе выходы, мысль его или растекалась въ безнадежномъ пространствѣ или билась, какъ птица въ клѣткѣ, наталкиваясь на однѣ только непреодолимыя преграды.

Всю жизнь беззаботный, веселый, жизнерадостный, Клушинъ и къ войнѣ, и къ своимъ многочисленнымъ раненіямъ относился, какъ къ маленькимъ, подчасъ забавнымъ эпизодамъ. Теперь, оказавшись безнадежно искалѣченнымъ, онъ сталъ серьезнѣе задумываться.

Этотъ молодой человѣкъ, прямо со школьной скамьи попавшій на войну, несознанной, органической любовью любилъ русскую армію и особенно свой полкъ, любилъ Царя, любилъ Россію и лилъ свою кровь за нихъ, потому что это его долгъ солдата и офицера, потому что это такъ надо. Во время революціи, когда Государь отрекся отъ Престола, Клушинъ пошелъ за революціонными генералами, потому что они лучше его, Клушина, знаютъ, что необходимо для славы русской арміи и для счастья Родины.

Но когда Керенскій посадилъ Корнилова и другихъ генераловъ и офицеровъ въ Быховскую тюрьму за то, что они стояли за возстановленіе въ арміи дисциплины и порядка, что хотѣли покончить съ ядромъ революціонной гидры — совѣтомъ рабочихъ и солдатскихъ депутатовъ, когда ему самому пришлось спасаться отъ самосуда собственныхъ солдатъ, съ которыми раньше при Царѣ у него рѣшительно никогда никакихъ недоразумѣній не было, Клушинъ пошелъ за Корниловымъ, потому что онъ вѣрилъ, что только одинъ Корниловъ можетъ спасти армію и Россію.

Теперь онъ отдалъ все отвергшей, безпощадно гнавшей и преслѣдовавшей его Родинѣ. Онъ искалѣченъ, безпомощенъ, никому не нуженъ и околѣваетъ хуже, чѣмъ собака подъ заборомъ. Но Клушинъ никого не винилъ и ни на кого не ропталъ. Что же дѣлать? Значитъ такова его судьба.

Выходъ былъ одинъ. Часъ расчета наступалъ. Клушинъ ощупалъ свой револьверъ.

Съ такими безпросвѣтными мыслями онъ, озябшій и дрожащій, незамѣтно для себя забылся.

Онъ видѣлъ во снѣ свою родную орловскую деревню, маленькую, полузаброшенную усадьбу, въ которой онъ родился. Въ старый дѣдовскій, такой дорогой и знакомый домъ влетѣла птичка, похожая на щегла, только побольше и поярче его опереніемъ. Онъ совсѣмъ маленькій мальчикъ въ бѣлой рубашкѣ и въ брюкахъ съ подтяжками. Онъ поеживается, все тѣло его болитъ отъ холода. Надо бы одѣться потеплѣе, но ему некогда. Птичка можетъ улетѣть. Ему до смерти хочется ее поймать. Она испуганно и быстро летала по всѣмъ комнатамъ, билась во всѣ углы, жалобно и громко, не по - птичьи какъ-то пищала и человѣческимъ взглядомъ смотрѣла на него, какъ бы сама и просилась, и боялась попасть къ нему въ руки. Онъ бросился ловить ее, подкрадывался къ ней на цыпочкахъ. А она, уцѣпившись лапками гдѣ-нибудь за стѣну, за занавѣску, за карнизъ, или подоконникъ, казалось, ждала, чтобы онъ схватилъ ее и все жалобно, тоскливо пищала и пищала, точно манила его къ себѣ. Но каждый разъ, какъ только онъ уже касался рукой ея, она съ тоскливымъ пискомъ вспархивала и улетала... Ему было смертельно досадно, что никакъ не можетъ поймать ее, что она каждый разъ такъ предательски ускользала. Онъ вошелъ въ азартъ и долго, долго гонялся за ней по всѣмъ комнатамъ и угламъ и въ сердцѣ его вселилась безнадежность, что не поймать ему птички, а онъ чувствовалъ, что если не овладѣть ему этой крылатой летуньей, тогда пропало все, но что именно пропало, онъ не зналъ, но что-то важное, отъ чего зависитъ вся судьба и вся жизнь его... Наконецъ, птичка выпорхнула прямо изъ-подъ его руки и черезъ открытую стеклянную дверь балкона исчезла въ воздухѣ.