Стамбул. Город воспоминаний - Орхан Памук

В первые годы после смерти Кочу, в середине 1970-х, каждый раз, отправляясь в Капалычаршы,[57] я заходил на книжный рынок рядом с мечетью Бейазыт и видел там последние непереплетенные тома «Энциклопедии Стамбула», которые Кочу издавал в последние годы жизни за свой счет, среди пожелтевших, поблекших и разбухших от влаги уцененных книг. Тома энциклопедии, которую я начал читать, отыскав некогда в бабушкином книжном шкафу, теперь продавались на вес, по цене макулатуры, и при этом, говорили мне знакомые продавцы, желающих их купить все равно не находилось.

19

Отуречивание Константинополя: взятие или падение?

В детстве я, как и большинство живущих в Стамбуле турок, не очень-то интересовался византийской историей. Слово «Византия» ассоциировалось, у меня с бородатыми православными священниками в страшных черных рясах, акведуками, старыми церквами из красного кирпича и Айя-Софией. Все это было настолько древним, что, казалось, не заслуживало ни малейшего внимания. Даже эпоха тех османов, что завоевали и уничтожили Византию, казалась мне затерявшейся где-то далеко-далеко в прошлом — теперь в Стамбул пришла «новая цивилизация», и мы были ее первым поколением. У тех странных османов, о которых рассказывал Решат Экрем Кочу, были, по крайней мере, знакомые имена; что же касается византийцев, то они после взятия Стамбула куда-то делись. Впрочем, их прапраправнуки держали в Бейоглу галантерейные, обувные и кондитерские лавки. Одним из самых любимых развлечений моего детства были походы с мамой в Бейоглу за покупками и неизменное посещение самых разнообразных греческих лавочек. Это были семейные предприятия, в которых иногда работали и отец, и мать, и дочери, — когда мы с мамой заходили, например, в галантерейную лавку и мама заказывала ткань для занавесок или бархат для чехлов на подушки, они принимались с пулеметной скоростью переговариваться между собой по-гречески. Позже, вернувшись домой, я начинал передразнивать странное бормотание и оживленные жесты девушек-продавщиц. Реакция моих близких на это передразнивание, пренебрежительный тон, в котором писали о греках газеты, раздраженное: «Говорите по-турецки!», иногда бросаемое грекам покупателями, — все это наводило меня на мысль, что греки, подобно живущим в трущобах беднякам, не были «уважаемыми» гражданами. Должно быть, думал я, это оттого, что султан Мехмет Завоеватель отобрал у них Стамбул. В 1953 году, через год после моего рождения, отмечалась пятисотлетняя годовщина взятия Стамбула («великого чуда», как его иногда называют), но среди всего связанного с празднованием меня позже заинтересовала только выпущенная в ознаменование юбилея серия марок. На этих марках были представлены все священные образы, связанные в нашем представлении со взятием Стамбула: корабли, появляющиеся из ночного мрака, портрет Мехмета Завоевателя кисти Беллини[58] и крепость Румелихисары.

По тому, как люди называют некоторые события, можно понять, где мы находимся — на Западе или на Востоке. 29 мая 1453 года для Западного мира произошло падение Константинополя, а для Восточного — взятие Стамбула. Когда моя жена, учившаяся в Колумбийском университете Нью-Йорка, однажды употребила в одной своей работе слово «взятие», профессор-американец обвинил ее в национализме. На самом же деле она употребила это слово просто потому, что так ее научили в турецком лицее; ее мать была русского происхождения, так что она отчасти даже симпатизировала православным грекам. Для нее это событие не было ни «взятием», ни «падением» — она чувствовала себя как военнопленный, оказавшийся посреди двух миров, не оставляющих человеку другого выбора, кроме как быть мусульманином или христианином.

Причинами того, что в XX веке стамбульцы начали праздновать день взятия Стамбула, были европеизация и рост турецкого национализма. В начале прошлого столетия лишь половина населения Стамбула исповедовала ислам, и большую часть немусульманского населения составляли греки-фанариоты, потомки византийцев. В годы моего детства и юности в Турции существовало сильное националистическое движение, представители которого были уверены, что любой, кто употребляет слово «Константинополь», мечтает о том, что придет день, когда в город вернутся старые хозяева, отнимут его у турок после пятисотлетней оккупации, выгонят нас или превратят в граждан второго сорта. Для них идея «взятия» была ключевой. А между тем во времена Османской империи многие турки спокойно называли свой город Константинополем.

Те же турки, что придавали большое значение движению Турции в сторону западной цивилизации, не очень любили затрагивать тему взятия Стамбула. В 1953 году, несмотря на все приготовления, начавшиеся еще за несколько лет до пятисотлетней годовщины, президент Джеляль Байяр и премьер-министр Аднан Мендерес в последний момент отказались от участия в праздничных церемониях, опасаясь вызвать раздражение своих западных друзей и Греции. Только что началась «холодная война», и Турция, член НАТО, не хотела лишний раз напоминать миру о взятии Стамбула. Но не прошло и трех лет, как толпы негласно подстрекаемых правительством националистов, выйдя из-под контроля, устроили в Стамбуле погром домов и магазинов, принадлежавших грекам и представителям других национальных меньшинств. Беспорядки, во время которых толпа разрушала церкви и убивала священников, заставляют вспомнить описания грабежей и жестокостей в книгах западных историков, пишущих о падении Константинополя. После возникновения национальных государств правительства Турции и Греции стали относиться к оставшимся на их территории меньшинствам как к заложникам в политической игре, и в результате за последние пятьдесят лет Стамбул покинуло больше греков, чем за пятьсот лет, прошедших после 1453 года.

В 1955 году, когда английские войска покидали Кипр, а Греция готовилась взять остров целиком под свой контроль, в греческом городе Салоники агент турецких спецслужб бросил гранату в дом, где родился Ататюрк. После того как спецвыпуск стамбульских газет разнес это известие (в сильно преувеличенном виде) по всему городу, на площади Таксим собралась агрессивно настроенная толпа. Сначала погромщики направили свою ярость на лавки в Бейоглу, в которые я ходил с мамой, а потом до самого утра продолжали грабить и жечь по всему Стамбулу.

Самые страшные события происходили в тех районах города, где жило много греков: в Ортакёе, Балыклы, Саматье, Фенере… Банды погромщиков разоряли и поджигали скромные бакалейные и молочные лавки, врывались в дома и насиловали греческих и армянских женщин. Можно сказать, что по своей свирепости они не уступали солдатам Мехмета Завоевателя, грабившим Стамбул после его взятия. Беспорядки, наполнившие город ужасом и превратившие его в настоящий ад, превосходящий все представления христиан-европейцев о восточной жестокости, продолжались два дня. Позже выяснилось, что их организаторы, поощряемые властями, говорили погромщикам, что те не понесут никакого наказания за свои действия.

Любому немусульманину, рискнувшему показаться на улице в ту ночь, грозило линчевание. Наутро Истикляль и другие улицы Бейоглу были усеяны вещами, которые грабители не смогли унести с собой из разгромленных лавок, но с наслаждением разломали и разорвали на куски. Всюду валялись груды тканей всех видов и расцветок, ковры, одежда, перевернутые холодильники, только-только начинавшие тогда появляться в Турции, радиоприемники, стиральные машины, разбитые фарфоровые сервизы, разорванные игрушки (в то время самые лучшие игрушечные магазины находились в Бейоглу), кухонные приборы, осколки люстр и модных в те годы аквариумов… Там и сям виднелись сломанные велосипеды, перевернутые или сожженные машины, разбитые фортепиано и вытащенные из витрин закутанные в ткани манекены с оторванными руками, безучастно смотрящие в небо. Рядом стояли танки, слишком поздно прибывшие для усмирения беспорядков.

Об этих событиях у нас в семье вспоминали долгие годы, поэтому в моей памяти сохранились все их подробности, словно я видел все своими глазами. Пока христиане приводили в порядок свои дома и лавки, мои родственники обменивались собственными впечатлениями о ночных событиях, вспоминая, как дядя и бабушка в панике бегали от окна к окну и смотрели, как на улице перед нашим домом собирается агрессивно настроенная толпа, как погромщики носятся туда-сюда, разбивая витрины и проклиная греков, христиан, богачей. В те дни лавочник Алааддин под влиянием растущего турецкого национализма стал продавать в своей лавке маленькие турецкие флажки; за несколько дней до беспорядков мой брат попросил купить ему такой флажок и прицепил его внутри дядиного «доджа», который поэтому остался цел и невредим, — погромщики не только не перевернули его, но даже не выбили стекла.