Старослободские повести - Геннадий Скобликов

Так вот и получается. Живешь где-то там в тяжелой суете большого загазованного города, спешишь после работы в стандартную городскую квартиру, каких миллионы, — и вроде бы нет у тебя другого дома; а приехал вот — и прозреваешь: твоя хата, дом твой отчий — ведь стоит она, все та же и на том же самом: месте, и кто ж его знает, может, по-своему и ждет тебя...

Перед хатой плетневый палисадник. Каждый год тут густо разрастались мальвы: тонкие полутораметровые растения с частыми шершавыми листьями, как у молодого подсолнечника, и по тонкому стволику — на каждом только одного сорта — по десятку и больше похожих на рупоры роз: белые, голубые, ярко-красные, сиреневые, бархатно-черные и бог знает еще какие, с тонкими переходами оттенков на нежных лепестках, берущих свое начало в глубине твердых чашечек, в центре которых торчат усыпанные пыльцой мохнатые тычинки. Они совсем не пахнут, эти мальвы, точнее — у них слабый и притом неприятный запах, немножко приторный; но собой, особенно в самую пору расцвета, они красивы, и я любил, высунувшись в распахнутое окно, смотреть на них.

Вывелись мальвы, жидкая серая полынь покачивается за старым ореховым плетнем.

Вдоль глухой стороны хаты по меже с соседним огородом стоят три ясеня. Стволы их заметно возмужали, узловатые ветви образовали вполне завершенные по форме кроны. Ветер треплет поредевшие бурые листья, и они — узкие, длинные — с трепетным мельканием падают на землю.

Хорошо помню то солнечное, ветреное воскресенье октября сорок шестого года, когда я, третьеклассник, выкопал эти ясеньки в наших засеках и посадил тут — просто так, по свободному движению души сделать что-то.

Отец похвалил меня, но тут же заметил, что ясень — дерево чепуховое, ерундовое дерево, не годится у хаты: будут потом каждое лето объедать их и вонять тут эти сволочные майки — золотисто-зеленые узкие жуки, действительно ужасно вонючие, но, говорят, очень полезные от нарывов, — надо высушить их, истолочь и употребить для нарывных пластырей.

В самом деле, почему я не посадил тополь, березу, рябину? Почему именно ясень — чепуховое и ерундовое у хаты дерево? Может, в том-то и весь фокус, что свободное движение души не поддается объяснению?

(Поскольку уж зашла речь о майках. В энциклопедии сказано, что в крови и тканях этих жуков из семейства нарывников много кантаридида. До сегодняшнего дня я и слыхом не слыхал про этот кантаридид, но что в майках пропадает для человечества уйма чего-то полезного, я знал еще в те самые годы детства, когда наш большой ясень в саду каждый год однажды утром буквально обсыпали эти мерзкие твари и начинали пожирать сочные и ужасно горькие молодые листья, так что дня через три крона нашего красавца, в тени которого так любил полежать в знойный полуденный час мой отец, походила на ажурный сетчатый шар из прожилок недавних листьев, и в его глубине открывался невидимый до того скворечник, который мы с Петром каждую весну снимали, вычищали, ремонтировали и водружали на прежнее место в развилке ствола. Однажды, желая как-то уменьшить потери человечества в этом самом кантаридиде, а по правде — заработать денег, я взял бутылку. залез на ясень и принялся собирать эту тварь из семейства нарывников. Они тысячами ползали вокруг меня по листве и веткам, растопырив золотистые крылья, кружились над головой, садились на шею, и я с неописуемым отвращением и очень осторожно (по опыту знал: раздави эту мягкотелую гадость — и на коже вскочит водяной пузырь) снимал их с волос, шеи, лица и засовывал в бутылку. Хотя в Курске мне до этого не приходилось бывать, я знал, что там есть аптеки, — туда-то я и намеревался отвезти собранных маек, а на вырученные деньги (я полагал, что заплатят много) купить на «толчке» настоящий немецкий «Даймон», или — это уже предел мечтаний — футбольный мяч. Что ж вышло: верх взяло неверие в благополучный исход дела — и литровая бутылка, полная жуков, полетела в бурьян.

...Неверие в благополучный исход помешало завершиться многим моим начинаниям. И не только в детстве...)

Именно по свободному движению души, исключающему корыстную дальновидность, один ясень я посадил за межой, на пустовавшей соседней усадьбе. А поселившийся тут позже новый хозяин усадьбы часто потом напоминал моему отцу, что ясень этот — его, поскольку он на его земле растет, чего мой возмущенный отец не мог выдержать и на всю улицу чисто по-русски доказывал соседу, что ясень наш.

Не живет теперь тут мой отец, снялся с корнем сосед — и никто из них не увез с собой мой ясень. Растет он себе с двумя братьями рядом, а на чьей земле — ему все равно...

— Вот и еще раз я приехал к тебе, — сказал я вслух хате. — Принимай.

Я открыл ворота и увидел:

бывший наш двор, квадратный, большой и пустой, наполовину поросший подорожником, не по-осеннему зеленым после месячных дождей, с капельками воды на узорчатых стебельках, наполовину голый, шоколадный от обилия перегноя на том месте, где всегда была навозная куча, в ложбинке стока из коровьей закутки все так же блестела продольная лужица жижи цвета черного кофе и в ней четко отражалась серая глиняная стена сарая с обнажившимися прожилками подмешанной в глину соломы; двор был обнесен новым крепким ореховым плетнем;

девочку в красной кофте посреди двора;

лохматого грязно-желтого пса, посаженного на цепь в дальнем углу, у калитки в сад; пес, молчавший все время, пока я стоял по ту сторону ворот, теперь с лаем рвался с цепи.

Девочка посмотрела на меня и прицыкнула на пса. Тот не унимался. Тогда девочка запустила в него подвернувшейся под руку палкой, что тоже не возымело никакого действия: кобель продолжал рваться и буквально захлебывался в отчаянии, что не может распустить на мне штаны.

А я вспомнил своего рыжего Мурика. Он тоже был дворняга, но, по-моему, не такой безродный, как этот пес. Мурик был чистой рыжей масти, упитанный, с гладкой блестящей шерстью и — по нашему деревенскому выражению — здоровый, как теленок. Он был злой, но не так дешево: в присутствии хозяина Мурик не рвался с цепи — сидел как олимпиец, но и не спускал с чужого пристального взгляда, а в подозрительные, по его разумению, моменты привставал и глухо рычал, как бы напоминая о своей скрытой силе.

В последний раз он встречал меня лет пятнадцать назад, когда я приезжал в отпуск из армии. Я только подходил к воротам, а он уже рванулся навстречу — я это понял по обрубленному звону мгновенно натянутой цепи. Увидев меня в незнакомой одежде, он на мгновенье растерялся, но тут же виновато припал к земле и застучал по ней хвостом. Я позвал: «Мурик!» — и он радостно заскулил и вздыбился мне навстречу. Я трепал Мурика за холку, целовал его в мокрый черный нос, а он давил мне на плечи могучими лапами, лизал в лицо, к в его умнющих черных глазах были слезы.

В том же году мой старший брат Виктор, тогда еще живший тут, в деревне, в, этой хате, променял Мурика на другую собаку, какую-то там утятницу, — и больше я уже не видел его...

Девочка безнадежно махнула в сторону своего бестолкового пса: а ну, мол, его, он на всех чужих так, — и этим выразительным жестом сразу понравилась мне. Она была самая обыкновенная деревенская девочка в красной шерстяной кофточке с белыми мелкими пуговицами и в полинялой черной юбчонке, излишне высоко открывавшей толстенькие загорелые ноги в старых бежевых нитяных чулках до колен; лет тринадцати или четырнадцати, тугощекая и ясноглазая, с довольно заметными мячиками грудей, которых она наверняка еще стыдится перед мальчишками (а может, и гордится тайно), девочка стояла лицом ко мне, слегка откинувшись назад и безвинно выставив оголенные ноги, — и была сейчас и главной и лучшей в возникшей композиции: маленькая хозяйка между злобствующей собакой и незнакомым мужчиной.

...— Конечно, можно! — ответила девочка с некоторым оттенком удивления, что об этом еще можно просить, и с готовностью открыла передо мной ту самую коридорную дверь со щелями между плашек, что отец собрал из коротких сырых ракитовых досок, а они потом усохли и надоедливо погромыхивали в просторных пазах рамы, и отец сотни раз грозился ее перебрать, да так и не взялся...

— Входите! — повторила девочка.

А мне, хотя я и сам попросился войти, хотелось еще постоять тут, перед хатой, со двора куда больше постаревшей, чем с улицы. Невезучим оказался у нас этот пристрой. Сначала мать не хотела, чтоб рубили его, но отец сделал по-своему, — и через два года во время пожара он сгорел дотла. В оккупацию, летом, отец опять срубил его, сделал все на совесть, но почту[3] оставил старую — и она сгнила, а осевший угол потянул за собой и весь сруб. Я помню, как отец и сестры возили на себе из засек тяжелые дубы, а из болота носили толстые ольшинки на стропила и потоньше на латник; после их по одной укладывали на две устроенные на улице Х-образные крестовины, и мы, младшие, тоже шкурили их стругом: очищенная ольха из белой быстро становилась густо-оранжевой, и наши руки тоже были густо-оранжевыми и плохо отмывались.