У нас все хорошо - Арно Гайгер

Вознесение (на небеса)? Для Ингрид из горизонтального положения? На сей раз ни с места. Она сжимает ляжки, может, чтобы потереться о бедра Петера. Нет, не получается. Она ласкается о плечо Петера и закрывает глаза, слушает, как бьется сердце, часто-часто, как у мальчишки, который быстро бежал, а теперь с утихающим пульсом идет по лугам домой.

Она говорит:

— В один прекрасный день мы поженимся.

На мгновение ей кажется, что она может завернуться в собственные слова, но потом все же натягивает на свое нагое тело медвежью шкуру. Между ног мокро, там дует, и ей становится немного холодно. Ее правая рука все еще с Петером, она обхватила его липкий, опадающий член.

— Это называется атрофированный, — говорит она через некоторое время, и в ее голосе еще слышатся отзвуки стонов. — Я выучила это слово в начале недели: когда что-то уменьшается, в медицине говорят: атрофируется.

Петер зевает так основательно, что у него хрустит челюсть.

Она смеется:

— И дух из тебя вон, да?

Петер зевает еще раз, даже не пытаясь подавить зевок или хотя бы прикрыть рот ладонью. Он извиняется, прошедшей ночью он почти совсем не спал из-за аварии с шиной. Вскоре он засыпает, сломленный скорее рабочей усталостью, чем посткоитальной потребностью в сне, как сурок, ей-богу, его теперь и барабанной дробью не поднять. А она, Ингрид? Она смотрит на потолок машины, одна ее рука лежит под затылком Петера, другая между ее согнутыми в коленях ногами, указательный и средний пальцы прижаты к клитору, занятые выяснением, что тут еще можно предпринять. Высвобождая левую руку из-под головы Петера, правой она производит легкие вибрации, потом кладет левую руку на низ живота и подтягивает его вверх, что дополнительно стимулирует ощущения, она недавно это обнаружила, потом левую руку на правую грудь, тоже хорошо, потом вниз между ног, но не сверху, поскольку там доступ перекрывает правая рука, а снизу, можно и сзади, под левым бедром, лучше, если она ляжет на руку попой, но, к сожалению, она уже знает по опыту, что рука от этого быстро затекает. Левым указательным и средним пальцем она стимулирует себя внутри, что очень приятно, и при этом думает про половой акт, это происходит автоматически, так же, как перед этим она думала о долгах Петера. Ей представляются быстро сменяющиеся, бессвязные картинки с частями тела, и торопливыми движениями. Глаза она закрыла, целиком сосредоточившись на себе, и в целом очень спокойна, ни один мускул не напряжен, потому что это может загубить «о»[50] или как оно там называется. Она дышит медленно и глубоко животом (беспокойное дыхание тоже может испортить все дело). Затем она точно чувствует, что кончает, и как только к этому идет, она делает глубокий выдох и продолжает в то же время гладить себя, а потом прекращает, очень хорошо, очень интенсивно в начале, энергичные сокращения, быстро редеющие и стихающие, может, через минуту. В следующий миг ей нехорошо, вялость, кружится голова, она полагает, что это связано с понижением мозгового кровоснабжения. Но и это проходит. Она вытирает пальцы о солдатское одеяло и подкатывается к Петеру, кладет голову ему на плечо. Она чувствует себя прекрасно, но немного униженно из-за всей этой тайной суеты. И немного нервно. Вот именно, нервно. Потому что уже пора собираться домой. Но дома ее не ждет ничего хорошего, поэтому она продолжает лежать, предаваясь своим мыслям: как бы ей получше обустроить свою жизнь. Во-первых, во-вторых, в-третьих. Однако изрядно побитая картина мира ее родителей для нее, как она считает, не годится, а поскольку Петер застрял в переходной фазе, где ей тоже не за что зацепиться, ее мир трудно поддается расчету. Мысли соскальзывают, ни на чем не задерживаясь, но машинально салютуя фактам. И, подобно ее расплывчатым меркам ценностей, постепенно расширяются и ее зрачки. Через десять минут после Петера засыпает и Ингрид. Когда она снова просыпается от сильных менструальных болей, она, еще не открывая глаз, уже знает, что темно и идет дождь. Воздух наполнен гулким звоном капель, порывы ветра бросают их на ворота.

Осторожно, чтобы не стукнуться головой, Ингрид выбирается из машины. Шершавый пол студит ей босые ступни. Вытянув руки, она на ощупь пробирается вперед, к ближайшему выключателю на средней опоре стены и зажигает свет. Ее глаза еще не привыкли к свету двух сорокаваттных лампочек, она ищет свой портфель, в нем есть прокладки, потом снимает с перекладины одежду, стараясь не мешать Петеру спать. Он укрылся одеялом с головой и продолжает скрипеть зубами. Ингрид торопливо одевается, потом снова влезает в машину к Петеру, в поднимающееся из-под одеяла тепло. Целует Петера за ухом и в висок, обнимает его, насколько это возможно, запускает руку в его волосы, густые и колючие от стрижки (когда он в последний раз стригся?) и влажные, это приятно на ощупь, как что-то родное и близкое. Он лепечет во сне или в полусне (она не знает), дважды:

— Хватит. Ну хватит!

Ах, как очаровательно!

Ингрид проверяет, правильно ли застегнула пуговицы на платье и кофте, потом выключает свет, выходит на дождь и садится на велосипед. Она едет назад той же дорогой, какой приехала сюда, на сей раз не торопясь. Из-за менструальных спазм ей не очень хочется двигаться, она все равно промокнет, хоть быстро, хоть медленно ехать. А шум, который поднимется дома, не станет меньше от того, притащится она без пяти сколько-то или пять минут после столько-то. Счет ее грехам зашкаливает за черту, и ей остается уповать лишь на то, что ее отсутствие никому не бросилось в глаза. Все это она уже проходила и раньше.

Перед Штранценберггассе она спрашивает старого человека, который час.

— Без двадцати десять, — отвечает тот.

Ингрид благодарит его и желает ему спокойной ночи. Мужчина, приподнявший для приветствия свою блестящую от дождя шляпу, вдруг ни с того ни с сего добавляет:

— Иду поставить свечки на могилы, чтобы моим покойникам тоже была хоть какая-то радость, раз уж они умерли.

Небо затянулось низкими тучами, легкие капли падают сквозь серый свет газовых фонарей на пленку воды, в которой отражается свет и проезжающий по луже велосипед. Мокрые шины тихо шелестят по потревоженному дождем асфальту. Через квадраты открытых окон доносятся волны эмоциональных радиоголосов, затихающих в палисадниках, засаженных овощами. Жесткий намокший подол трется о колени, когда Ингрид нажимает на педали. Проносятся друг за другом две машины, непрерывно гудя, как на свадьбе.

Если повезет, то другие события окажутся сегодня важнее, чем я.

Ехать бы все дальше и дальше по улицам, ведущим к дому, а потом прочь оттуда, по дорогам, что уводят, минуя дом.

Четверг, 3 мая 2001 года

На следующее утро голуби все еще здесь. Филипп спрашивает себя, помнят ли птицы, что случилось вчера. Может, в мозгах голубей недостаточно серого вещества, чтобы заметить Штайнвальда и Атаманова. Может, они уже забыли рабочих и учиненную ими кровавую бойню. Филипп считает это вполне вероятным, вспоминая одно утверждение Йоханны, что память золотой рыбки простирается не дальше двух секунд в прошлое, этого не хватит даже на один круг в аквариуме.

Несмотря на вчерашнее побоище, воркование голубей звучит как всегда.

К обеду начинает моросить дождик.

— Ну и погода, — говорит Штайнвальд.

Они с Атамановым с раннего утра приспособили светло-голубую трубу из жесткого пластика диаметром добрых полметра, выведя ее из чердачного окна прямиком в контейнер. Они кидают в эту трубу лопатами голубиный помет, кучу за кучей, да так быстро и ловко, что и Филиппу тоже хочется засучить рукава и поучаствовать в деле. В заросшем бурьяном углу сада он роет ямку для убитых птенцов. Их неправдоподобно много. Сначала Филипп принимается пересчитывать их, но после двадцати пяти его энтузиазм угасает. Остальных он складывает в ведро и делает две ходки. Потом зарывает яму, утрамбовывает землю и мочится на следы своих рифленых резиновых сапог в надежде, что это удержит соседских собак от соблазна порыться в его и без того неухоженном саду.

Когда он возвращается к контейнеру, тот уже наполовину полон частично засохшего в корку, частично вязкого месива из помета, перьев и костей, в котором кишат черви и прочая нечисть. Филипп обнаруживает также мышиное гнездо, что его только подстегивает позвонить на фирму, которая занимается доставкой контейнеров. Он просит увезти этот контейнер как можно скорее и привезти новый. Между тем в контейнер продолжает что-то валиться сверху по трубе — то ли живое, то ли мертвое — с шорканьем и скребущим шорохом, от которого ему делается не по себе. Филипп хочет отнести Штайнвальду и Атаманову чего-нибудь выпить, для поднятия духа. Он поднимается на чердак с тремя бутылками пива. На всякий случай осторожно стучит перед тем, как войти. Когда мужчины оборачиваются, вид у них побитый, без тени притворства. На Штайнвальде нет лица, как будто он выпал из телевизора с зеленым экраном. Он сплевывает и признается Филиппу, что на сей раз даже его вырвало.