Женские праздники (сборник) - Сергей Таск

Раскин снова захохотал, но почему-то на этот раз Огородникова не покоробило. Чем-то этот тип подкупал. Обезоруживающей своей наглостью, что ли.

– Между прочим, могли бы и улыбнуться, – продолжал весельчак доктор. – Ну да бог с вами. Ладно, раскрою карты. Я вам рассказал свою собственную жизнь.

Огородников не сумел скрыть изумления.

Раскин понаслаждался произведенным эффектом.

– Разумеется, с поправкой на профессию. Ну и там дочь, сын… Что это вы на меня так смотрите? Или были убеждены, что только вы выкладываетесь на работе и только вам может изменять женка? Увы, увы. – Он развел свои мощные ручищи, как борец, изготовившийся для захвата противника. – А теперь слушайте: все, что я сейчас тут нарисовал, чушь собачья. Плюнуть и растереть. Будем считать, я вас немного развлек. Как умел. А вот теперь я вас внимательно слушаю.

И вдруг у Огородникова вырвалось – детская обида, крик души:

– Хоть раз в жизни, когда твой муж уже мылит веревку, можно не мозолить глаза этой яичной маской?! Нет, вы мне ответьте – можно?

Что ест утром человек, твердо решивший свести счеты с жизнью? Огородников ел классический завтрак женатого холостяка: яичницу, консервы и хлеб, прихлебывая кофе из своей чашки.

В его семье, этом тройственном союзе, собственность каждого союзника была неприкосновенна: своя чашка, своя комната, своя жизнь.

Вера, в каком-то бесформенном, до полу бурнусе, с обезображенным яичной маской лицом, сидела враскорячку за кухонным столом, ближе к окну, то есть к свету, и покрывала лаком свои длинные холеные ногти. Огородников зарылся в газету (мыслимое ли дело, на пороге небытия интересоваться текущими новостями?), чтобы только не видеть это яичное паскудство, но оно – вот ведь зараза – словно притягивало к себе взгляд.

Из дальней комнаты громыхнула «железная» музыка.

– А вот и мы, – обрадовалась Вера, просушивая ногти. – А я уж хотела идти ее будить.

– Там есть кому будить, – Огородников подчеркнуто не вылезал из газеты.

– Есть? Кто? – И тут же, забыв о своем вопросе: – Я все-таки возьму, пожалуй, этот комбинезон. Тинка сдохнет. – Мельком глянула на часы, бросилась в ванную.

Из комнаты дочери высунулась патлатая голова, мгновенно оценила рубежи, занятые неприятелем, и тотчас скрылась.

Огородников, читая, все больше мрачнел.

Вера вернулась с нормальным, и даже со знаком качества, лицом и принялась за марафет. Это было высокое искусство, и когда-то Огородников мог бесконечно смотреть, как жена «выводит глаз», как кладет тон, как она медленно и чувственно расчесывает свои прямые, до белизны вытравленные волосы. Сейчас его все раздражало. Особенно эти ее «незаметные» приглядки за временем при отхлебывании кофейка.

– Успеешь, – со значением сказал он.

– А-а, – протянула она нечто вроде согласия, облизывая в этот момент губную помаду.

– Странно, – произнес он после большой паузы.

Вера что-то искала в косметичке, бормоча под нос:

– Ну вот… когда торопишься… черт…

– Странно, – повторил он, – о душе, наверно, сейчас бы надо, а я… ем вот… и ничего.

– Там пельмени… кажется, есть еще. Я сегодня поздно… опять приехали… от «Нины Риччи». – Вера занималась макияжем.

Он усмехнулся.

– Боюсь, что ужин мне не понадобится… Тоже неплохо. – Это уже относилось к газете. – Джоконда, оказывается, это сам Леонардо. Автопортрет. Когда будешь снимать мою посмертную маску, я тоже постараюсь улыбаться. Позагадочнее. По-вашему, это Огородников? Олег Борисович? Дурачки вы, дурачки. Неужто не узнали? Ну думайте, думайте. Авось, через четыреста лет до чего-нибудь додумаетесь.

Рок-мальчики в комнате дочери вдруг взвыли отчаянно, и сразу, как факир с плащом, выскочила дочь с простыней, загородила весь коридор и давай, бесстыжая, трясти несвежими пеленами.

– Что за дурацкая манера! – заорала мать, пытаясь перекричать музыку. – Клопов ты, что ли, вытря…

Хлопнула входная дверь.

– Ни ей спасибо, ни нам до свидания, – ни к кому не обращаясь, прокомментировал отец.

– Ты слышала? – орала Вера.

– Что? – орала дочь.

– Дверь! – орала мать.

– Че-во? – дочь, с простынкой на пару, уединилась в ванной.

– Ты этот op можешь приглушить хоть немного? – закричала ей вдогонку мать, ни на секунду не прервав художественный процесс.

– Че-во? – донеслось из ванной.

– «Металл» этот свой! – еще громче заорала Вера.

– Это когда-нибудь кончится? – Огородников в сердцах скомкал газету.

Вера поняла вопрос по-своему.

– Это возрастное… скоро пройдет.

– Скоро, не скоро, мне это как-то до лампочки. Водите кого хотите, развлекайтесь как хотите. До лам-поч-ки.

Из ванной вышла Валентина, по-семейному Тина, пятнадцатилетняя девица «в протесте» – одета и размалевана весьма своеобразно, а двигается так, будто за ней, как на привязи, едет кинокамера.

Тина заглянула на кухню, отпила прямо из кофейника и двинулась к выходу.

– Ты вот так идешь в школу? – Вера изобразила на лице удивление.

Она, кстати, никогда не удивлялась, не досадовала, не приходила в ярость. Она как бы только фиксировала различные состояния. Может быть, по этой причине ее лицо казалось странно оживленным, в постоянной смене эмоциональных масок.

– Как «так»? – дочь развернулась к свету, давая возможность всем зрителям, видимым и невидимым, оценить выигрышный кадр.

– Вот так, без ничего? – Вера показала на ее обтянутую грудь. – Раскрашенная, как… как не знаю кто?

– Ты, что ли, лучше?

– Сгинь уже, – вмешался отец. – И заткни наконец глотку твоим припадочным.

– И ни в какую не в школу, а на повторный массаж. Выгонять головастика. Я тебе говорила.

Вера изобразила на лице гнев, но тут же его сменило выражение брезгливого равнодушия.

– Опять за свое?

– Или, по-твоему, если принимают на дому, – откровенно насмешничала дочь, – то товарный вид не так важен?

Вера бегло глянула в окно и, отмахнувшись от дочери, заторопилась.

Тина покинула поле боя с видом победительницы. Перед тем как насовсем уйти, она выключила магнитофон и заперла дверь в свою комнату.

– Возрастное, – поставила окончательный диагноз Вера, меча в сумочку кучу бесполезных, но таких необходимых безделиц.

Огородников положил на стол ключи от машины.

– Возьми. Опоздаешь.

– А ты?

Он передернул плечами.

Этот великодушный жест застал Веру врасплох, но она быстро нашлась:

– Я вчера прилично выпила, стоит ли рисковать. Поймаю такси.

Он молча спрятал ключи. Вера мимоходом чмокнула его в ухо, он поморщился. Уже в дверях бросила:

– Жди меня, и я вернусь, только очень жди!

Он подошел к окну.

Вот его красавица жена вышла из подъезда, помахала кому-то рукой, пересекла улицу, свернула в проулок. Сейчас обзор закрывал автобус. Потом автобус отошел от остановки, и он увидел, как его жена садится в машину к мужчине, который явно выговаривает ей за опоздание. Машина отъехала.

И вот он мчал по загородному шоссе и не столько пел, сколько отпевал себя и эту бессмысленную череду завтраков, обедов и ужинов, деловых встреч и дружеских вечеринок, эту семейную тягомотину без начала и конца, этот поток слов, которые он повторял за другими, как попугай, вот уже два десятилетия, эту однообразную сменяемость дня и ночи, – все то, что одни доморощенные философы называют «се ля ви», другие просто «жизнь», а третьи еще как-то, четвертые же вообще никак не называют, потому что перешли в другое измерение, еще более загадочное, коему и название-то подыскать пока не удается.

Он был с приветом, вот вам крест.

Так нам сказала миссис Грин,

а ей ли не знать —

она жила над ним.

Он был с приветом – вот ее слова.

Он был с приветом и давно.

Он жил один как перст

в целом мире,

в четырех стенах,

в самом себе —

ведь он с приветом был.

Он избегал всегда людей.

Он или молчал или был с ними груб,

и они в ответ платили тем же,

он был не такой, как все,

он был с приветом, что с него возьмешь!

Он умер в тот четверг.

Он задраил окна и газ открыл,

он зажмурил глаза,

чтоб не видеть вовек

эти лица пустые

и четыре стены.

Миссис Грин говорит,

у него где-то брат есть —

его бы надо известить.

Все разошлись поспешно.

«Отмучился, сердечный…»

«А что, он, говорят, с приветом был?»

И снова кабинет доктора Раскина.

– Я вам так скажу, Олег Борисович: с юмором у вас туговато.

– Ну еще бы. Дочь-школьница показывает родителям фокус – вот кто-то у меня ночью был, и вот его уже нет. Все смеются.

– А что? Простынкой перед своими предками – торро, торро – как перед быками… а в это время главный бычок линяет. Под Бизе – Щедрина, оправленных в «металл». Согласитесь, в этом что-то есть.

– Есть. Могу даже сказать, как это называется.

– Не сомневаюсь. Но мы с вами не составители энциклопедии молодежных нравов, чтобы подыскивать научные определения. Говорят, красота в глазах смотрящего. Но разве одна только красота? Разве все отцы суют голову в духовку лишь потому, что их дочери способны уступить половину кровати своему ближнему? Корень всему – вы, не она. Можно на солнце видеть одни пятна, а можно в пятне разглядеть солнце.