Рой - Сергей Алексеев

— Я ж вам добра хочу! — доказывал Алешка. — Поехали, не пожалеете!

— Раз уже съездили, хватит, — бурчали мужики. — Подвел нас под монастырь… Еще с тобой по золото съездить, дак совсем хоть с корзиной по миру.

— Поехали, — тянул Федор Заварзин. — Попытаем удачи…

— Ты попытай, Федор, а мы поглядим, — усмехались пахари. — Гляди, без порток и вернешься…

— А я, пожалуй, поеду, — вдруг согласился смирный мужик Егорка Сенников. — Коль заработаю — мельницу дострою.

На следующий же день Алешка увозил мужиков в город. Выли и причитали бабы — земля остается непаханой, несеяной, — ведь с сумой пойдем! Ребятишек бы пожалели, окаянные! А тебе, Олешка, глаза-ти бесовские повыцарапаем, кудри повыдергаем!.. Однако и пальцем не тронули: авось повезет, авось снова на ноги поднимемся?..

… На обратном пути Федор Заварзин купил трех лошадей — коренника серой масти и пару вороных, ковровую кошеву доверху нагрузил мешками с мукой, отрезами мануфактуры на рубахи, сарафаны, а главное — на шторы. В село въехал под вечер, промчался неузнанным до своего двора, остановился в нерешительности. Навстречу жена выбежала, босые ребятишки, оставляя на снегу тоненькие, словно птичьи, следы, кинулись к тройке, а Федор развернул горячих коней и снова помчался по Стремянке. Здоровался на ходу со встречными, раскланивался, но его опять словно не узнавали…

Вернувшись к своему двору, он бросил вожжи, тучей прошел мимо истосковавшихся ребятишек, мимо причитающей жены, сбросил с себя собачью доху и повалился на кровать. Лежал будто каменный, не слышал, ничего, не чувствовал; сыновья отпрягли лошадей, ссыпали муку в ларь, принесли в избу подарки. Жена пекла блины, ребятишки ходили мимо на цыпочках, говорили шепотом, и только поскребыш ползал по бате, трепал за волосы, тянул за уши, совал пальчики в рот и звал, как птенец, выпавший из гнезда:

— Тять? А тять? Тя-тенька…

Кажется, среди ночи прибегал Егорка Сенников, посидел рядом, пошептал виноватым голосом:

— Мужики-то надо мной смеялись, подтрунивали, проходу не давали. Вот я и побег… Говорю, невыносимо стало, мужики на прииске больно уж лихие, больно уж над человеком посмеяться любят… Не стерпел я, побег и расчета не получил… Ты-то как? Подфартило или токо с расчетом домой пришел? Мужики, говорю, лихие…

А под утро вдруг пожаловал отец, старик Заварзин. То глаз не показывал, порога не переступал, здесь же прилетел и с ходу долбить начал. Федор сел на кровати, опустил тяжелые руки между колен.

— Явился! На тройке влетел, ангел небесный! Верно, думал, с хлебом-то солью встречать его будут! Дивиться на тебя — экий богатый Федор-то! Да волосы рвать, что сами на прииски не пошли… На зависть людям ты вырядился! На зависть лошадей купил! А они тебе не завидуют, Федор. Они боятся тебя. Твоего дурного богатства боятся.

— Я его не украл — заработал, — глухо проронил Федор.

— Кто знает, как ты его заработал, — вздохнул старик. — Егорка тоже на заработки ходил, да в одних подштанниках прибежал.

— У меня в шурфах чуть руки по локти не отгнили! — взъярился Федор. — Видел бы ты, какая земля там, люди какие… Подфартило, вот и заработал! Меня бояться нечего!

— Как же тебя не бояться? — вскинулся отец. — На тебя же нынче вся Стремянка батрачить будет! Ты же с нас кровушки-то еще попьешь! Я к тебе наниматься пришел! — он вдруг бухнулся перед сыном на колени. — Возьми, Федор Степаныч! Христом-богом молю — возьми! Уж я тебе за одну токо кормежку работать стану!

Федор испугался, начал поднимать отца с пола. Ребятишки проснулись, высунулись с полатей, глядят — дыхнуть боятся, жена белей стены сделалась.

— Тятя, дак чего ты, тять, — бормотал Федор. — Истинный бог, заработал… И батраки-то мне к чему? Да не к чему мне батраки!

— Не отказывай, Федор Степаныч! — блажил старик. — Возьми, с голоду пропадаю!

И цеплялся своими проволочными пальцами за шитую рубаху, за шерстяной английский жилет с золотой часовой цепочкой. Поскребыш спросонья заревел, ему подтянули уже грубеющие голоса старших. Федор окончательно растерялся, отчаялся и от отчаяния, налился гневом.

— Чего вы мне душу-то рвете?! — заревел он, потрясая кулаками. — Будто я виноват, что земля не родит! Будто я Стремянку до нищеты довел! Ребятишки вон по деревням с голоду мрут! Люди траву едят!..

Он захлебнулся, не зная, что еще сказать, рванул жилет, брызнул пуговицами по сторонам, сел на лавку, огруз телом, и огромные, сильные руки упали с колен. Несколько минут висела в избе тишина, лишь поскребыш, соскользнув с полатей, пробежал по полу, собрал отцовы перламутровые пуговички и юркнул назад.

Старик Заварзин встал с колен и неожиданно долбанул сына костяшкой пальца в лоб.

— Голова-то тебе на что дадена? Мякиной набита маковка-то? Ты у общества спросил позволения на заработки идти? Не спросил! Олешка тебе документ справил, дак ты за ним как кутенок побежал.

— Какое общество, тять? — взмолился Федор. — Ты погляди-ка! Каждый сам по себе… Когда в достатке жили, вот тогда общество было! Тогда сообща держались. А нынче?

— Раз так, я за тебя и стоять не буду! — отрезал старик. — Иди, ступай на выселки жить!

— Как — на выселки? — не понял Федор, лицо вытянулось. Жена уронила голову, беззвучно заплакала, вздрагивая плечами.

— А вот так! — отец трахнул шапкой об пол. — Обществом решили тебя на выселки! Чтоб людей не смущал! Собирайся с утра и топай!.. Мне токо внучков жалко, а тебя нет.

— Тятя? Как так-то — на выселки, тять? Я не пойду! Я ж тут жил, строил тут… Тять?! Попроси общество, тебя послушают…

— Дак общества, по-твоему, нету! — отрубил старик. — Кого я просить стану? Не стану, Федор. На выселки тебе дорожка…

Он подобрал шапку, пошел к двери. У порога замер, вывернул шею на сутулых плечах.

— Меня-то возьмешь ли? Если докармливать не хочешь, дак батраком возьми, работать у тебя буду. Не возьмешь — сума-то у меня давно готова… На всю губернию ославлю!

— Тять, да я!.. — Федор дернулся к отцу, но тот захлопнул дверь, окатив сына густым холодным паром из сеней.

Не дожидаясь рассвета, Федор пошел по дворам, по всем без разбора. Входил, кланялся у порога, спрашивал печально:

— За что же меня на выселки-то? Ребятишек моих пожалейте…

Где-то ему были рады, торопились усадить за стол, если завтракали, а то на лавку в красный угол, где-то встречали хмуро, не глядели даже в его сторону, не звали к столу, бурчали себе под нос. Бывало, еще, не дослушав рубили: решило общество — на выселки, вот и уходи! И нечего по дворам шляться! Я-де человек маленький, общине подчиненный. Ты не меня уговаривай — стариков проси, они все решают. Иные корили в глаза, мол, на прииски подавался — не спрашивался, а тут просить пришел. Ступай на выселки, там и будешь жить сам по себе, раз тебе общество не нужно. Все бы стерпел Федор, и на колени бы становился перед мужиками, христом-богом просил, ко всему готов, был, лишь бы в селе оставили и не посылали на позор, на срам, который потом и на детей ляжет. Всяко встречали Федора стремянские мужики-односельчане, но провожали везде одинаково. Вдруг, словно невзначай, словно между прочим, спрашивали: что делать-то собираешься с деньгами? Лавку открыть? Землю купить?.. Сначала вроде смешочком, с иронией, без всякой зависти — любопытство и только. Но у порога, в сенцах или во дворе, когда не видели и не слышали домашние, мужики менялись неожиданным образом. Иного будто прорывало, в глазах вспыхивала надежда, участие, даже какое-то заискивание. Мужики ободряюще подмигивали, отмахивались, дескать, ничего, все образуется, Федор, живи в селе, только потом про меня не забудь. А я старикам замолвлю словечко. Только не забудь потом!

Вежин, длинный, худой мужик с личиком в ладошку, зашептал горячо, засверкал глазами:

— Кто смел, тот и два съел! Ты мужик разворотливый, плюнул и поехал. Оно, конешно, риск-от великий, да без риску-то и карта не идет. Мы, дурачье, землю пожалели, непахана остается, держались за нее, сидели, цеплялись… А ты, Федор, скотину заведи! Верное дело! Выпасов много, лугов хватает. Штук сорок коров купи и маслобойку ставь. И мясо тебе, и масло, и молоко!.. Слышь, Федор, у меня кой-какие деньжата-то есть, возьми в пай. А не в пай, так в работники. Я за скотом люблю ходить. А потом и я помаленьку встану, около тебя-то… Только не забудь, слышь?

Брат Алешки Забелина, коренастый, ветвистый, будто смолевой карч, еще в избе не выдержал, загнал ребятишек на печь, услал жену во двор, а сам приступил к Федору:

— Ты, Федор Степаныч, возьмись-ка за ореховый промысел. Моего совета послушай! Найми мужиков, к кержакам сходи… Живые деньги, истинный бог! А я, Федор, на будущую весну тоже на прииски подамся, Алешка посулил в самую хорошую артель определить. Ума не хватило, не пошел нынче, побоялся! Ведь родной брат уговаривал! А думал, опять обманет… Только, Федор, я хочу потом невод завести, так что ты реку не трожь. Ты на орех, я на рыбу; мы с тобой не только кержаков отвадим, мы с тобой всю Стремянку в бараний рог… А сеять?.. Что сеять, когда земля не родит?