По ту сторону рассвета - Ольга Чигиринская

…Они лежали, прижавшись друг к другу — уже больше ради тепла, нежели ради ласки. Тень оконного переплета косым крестом перечеркивала кровать.

— Я дома… — прошептал Берен. — Как это вышло? Я потерял память в Тангородрим, а очнулся здесь…

— Свидетели Манвэ принесли нас сюда.

— Что это за место?

— Ост-ин-Риан, замок в Эмин-на-Тон.

— Риан… знакомое имя… Анардил Фин-Риан бился у Бешеного Брода и погиб в Долине Хогг…

— Это сын хозяина.

— Он знает, кто я такой?

— Я не говорила, но они, похоже, знают. Моррет дала мне понять, что знают не все. Тебя, по слухам, до сих пор ищут сыновья Феанора… Я их боюсь.

— Правильно.

— Ты быстро поправишься.

— Благодаря тебе, моя волшебница, — он поцеловал ее ладонь. — Ты уже который раз вытаскиваешь меня из преддверия Мандоса. Когда моя душа вознеслась к нему, знаешь, что он сказал мне?

— Что? — сердце Лютиэн на миг застыло.

— Сказал: «Туда или сюда, парень, не торчи в дверях, сквозит».

Моррет, прислонившись любопытным ухом к двери (надо же узнать, почему госпожа Соловушка ушла мыться три часа назад и до сих пор не показывается — не смылась ли до костей?) различила… смех? Да, смех… Смеялись двое, женщина — как будто кто-то громко звонил в серебряный колокольчик, мужчина — как будто кто-то тихо дул в охотничий рог…

Финрос Мар-Риан в молодости, наверное, был из тех людей, которые своей кряжистостью походят на гномов — низкорослые, широкоплечие и рукастые, словно ладони им кроили по мерке человека, высокого, как Берен. К старости такие люди кажутся толстыми даже если им не с чего толстеть. И походка остается грузной и уверенной, и привычка задирать подбородок никуда не девается, хотя подбородков уже не меньше двух.

— В начале лета забрела к нам коняга, — сказал Финрос, как бы между прочим.

Это «между прочим» нисколько не обмануло Берена — старик явно поднялся в их комнату за этим разговором и держал подмышкой что-то, завернутое в холст.

— Ну так вот… Коняга славная, под седлом и в узде… Хозяина ее мы искали, но не нашли, а я и не думал, что найдем, потому как он, по моей мысли ушел туда, откуда нет возврата. Но вещи свои он увязал во вьюк, и если ты и вправду тот самый, кому принадлежат конь, седло и эти вещи, ты сможешь их назвать. Ну, а если нет — то хозяин их сгинул, и кто нашел, тому они и достанутся. Что скажешь?

— Изволь, — Берен улыбнулся. — Во вьюке — рубашка и сапоги эльфийской работы; ворот рубашки вышит синими птицами. Еще там летний кафтан, что носят без застежек, с разрезами по бокам для меча и ножа. А еще — диргол, сотканный в синюю, белую и черную нить. Доволен ли ты ответом?

Старик встал со скамьи, поклонился и положил на колени Берена сверток.

— Будь моим гостем князь.

Берен положил руку на холстину поверх руки старика.

— Ты понимаешь, о чем просишь, Финрос Мар-Риан? Феаноринги ищут моей головы.

Он отпустил руку — и старик выпрямился, гордо выпятив пузо.

— Не родился еще такой человек, — сказал он. — Или эльф, или орк, или демон, хоть бы он был самим Морготом — кто напугал бы меня так, чтобы я отказал в крове скитающемуся и раненому. Даже если бы он не был моим князем. А Феаноринги пусть поцелуют меня в зад.

Берен засмеялся. Что ему всегда нравилось в горцах-северянах — это их грубоватая прямота. «Да» человека из Эмин-на-Тон было «да», а «нет» было «нет».

— Знаешь, почтенный Финрос… а ведь я не князь больше. Я отрекся от княжеского достоинства и был изгнан.

Какое-то время старик молча изумленно хлопал глазами, потом сказал:

— Я так думаю, что и от мужского достоинства отказаться можно… на словах… Только хер куда девать? Говори что хочешь, ярн — а все равно ты мой князь, и я не отрекусь от тебя, хоть бы ты от меня отрекся.

Берен поразмыслил над ответом.

— К сожалению — а может, к счастью, почтенный Финрос — княжеское достоинство не имеет признаков столь же очевидных. И потому я, отрекшись от княжества, не могу пойти на попятный. Я остаюсь Береном Беорингом, просто собой, а не князем Дортониона. Поверь, я решил это не вдруг и не спьяну, и так будет лучше для всех…

Старик посопел. Потом стукнул кулаком по спинке ложа:

— Несправедливо это. Ты один сражался до последнего. Ты вернул Дортониону свободу, а не Хардинг, что отсиживался под крылышком у эльфов.

— Хардинг тоже сражался. А от разговоров о том, кто где отсиживался, у меня так сводит лицо, что скулы того и гляди стукнутся одна о другую.

— Может, Хардинг и сражался, но ведь мятеж поднял ты! Без тебя ничего бы не было!

— Почтенный Финрос! — Берен сжал его руку, пытаясь подобрать слова. О чем болит сердце старика — он понимал. Именно они — те, кто пережили здесь эти десять страшных лет, разорившиеся, наполовину истребленные — сейчас были унижаемы другими, успевшими вовремя уйти, сохранить детей и добро… Он сумел отстоять замки для таких, как Мэрдиган, и объявить полное прощение тем, кто перешел на его сторону хотя бы в последние минуты битвы — но он не мог заткнуть все рты, из которых вылетало презрительное «морготовы трэли». Пока он, сам бывший морготов трэль, был князем — эти рты раскрывались не очень широко. Но сейчас…

— Почтенный Финрос, в том-то все и дело, что я поднял мятеж и довел его до конца. Это — как раз то, что я умею хорошо; мятежником, а не правителем, сделали меня эти девять проклятых лет. Если князь Берен объявится в Дортонионе — то даже против его воли будет новый мятеж. А я не хочу проливать кровь своих. Я вообще не хочу проливать кровь, мне это изрядно надоело. И потому я буду благодарен тебе, почтенный Финрос, если даже здесь, между нами, ты не будешь величать меня князем.

Старик посмотрел в лицо Берену и понял, что тот ничего иного не скажет.

— Желаешь ли ты, чтобы в деревне и имени твоего не знали? — спросил он.

— Желал бы, но возможно ли это?

— Навряд ли. Что ты поседел до срока — знают и здесь. Радда, мой внук, признал тебя сразу, а двое других еще сопляки, ни разу не выбирались в Каргонд, а то и они признали бы.

— И согласись, Финрос, не каждый день орлы приносят одноруких из Тангородрим и эльфийских дев на загривке. Об этом будут болтать, если не сказать, что это должно быть тайной. В начале осени твои люди погонят овец на торг в Каргонд или в Друн, ведь так? И как скоро там поймут что к чему, если кто-то распустит язык? Быстрей, чем высохнет плевок в кузнечном горне.

— Так что?

— Собери завтра вечером деревню. Я сам скажу им.

— Сам? А хватит сил выйти к народу?

Берен усмехнулся, прищурив глаз.