Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции - Елизавета Кучборская

Развязка завершила еще одну, уже побочную линию: усевшийся «посреди завоеванного им Плассана» аббат Фожа стал тяготить город. «Приветливый, покладистый священник превратился в мрачную деспотическую фигуру, подчинявшую все своей воле… Город положительно пришел в ужас, видя, как непомерно растет этот повелитель, которого он себе избрал». Плассанцы устали «от непрерывных проявлений признательности» аббату Фожа, направившему город по истинному пути; они жаждали, «чтобы какая-нибудь смелая рука избавила их от него». Даже склонившись перед полицейско-бюрократической системой Империи, Плассан желал оставить себе иллюзию гражданской самостоятельности. До «смелой руки» дело не дошло. И здесь гибель Фожа выглядела как естественный конец назревшего конфликта.

Марта «шла к логическому завершению всякой страсти». Оно совпадает с развязкой, ибо психологическая доминанта, явно подавившая в героине все другие чувства, вела ее к страшному взрыву, ставила перед неизбежностью перемен. Марта стала омрачать успех аббата. Ускользая от его влияния, отказываясь повиноваться, сна все настойчивее искала самозабвения: она «требовала возлюбленного, отвергавшего ее», говоря: «Боже мой, зачем ты оставил меня», и уходила из церкви «с гневом покинутой женщины». Олимпия Труш по-своему объясняла ее смятение: «Можно подумать, что господь бог надул ее на крупную сумму денег». В день развязки Марта напрасно ожидала религиозного экстаза и затем душевного умиротворения. Она смиренно преклоняла колени и тут же поднималась возмущенная, «не ощущая ничего, кроме пустоты неудовлетворенной страсти». Когда Марта вышла из церкви, «небо показалось ей черным» («le ciel lui parut noir»).

«Громадная машина войны, предназначенная для завоевания города», разрушила до основания жизнь Марты, конец ее совсем близок. В романе остался, собственно, еще только один день. День, вместивший и надежды и отчаяние, наполненный до предела событиями, поступками, чувствами, которые наконец-то достигли состояния совершенной ясности; день, начавшийся исступленными молениями Марты и закончившийся ужасающим фейерверком, превратившим в пепел дом Муре.

«Ваше небо закрыто, — сказала Марта аббату, вернувшись из церкви. — Вы привели меня к нему, чтобы я стукнулась об эту глухую стену». В «последнем призыве», с которым она решилась обратиться к Фожа, ее чувство выступило уже без религиозных покровов. «Я жила очень спокойно, помните, когда вы приехали…. чуждая желаний, ничего не ища. Но вы разбудили меня словами, которые заставили забиться мое сердце… Теперь я хочу всего обещанного мне счастья».

В ее голосе зазвучали интонации, которых до сих пор почти не было слышно. «Я не хочу быть обманутой, — твердила Марта Ругон. — Вы обещали мне небо… И я приняла этот дар. Я продала себя… Я обезумела от сладости первых минут молитвы… Теперь сделка расторгнута». Прогнать всех, привести дом в порядок, чинить белье на своем обычном месте… Прежде всего — вернуть детей. «Они охраняли меня; когда их не стало, я потеряла голову, начала дурно жить», — припоминала Марта. Но жизнь ее загромождена непереносимыми тяжестями, и выполнить эти простые желания нельзя. «А если дети вернутся и спросят об отце… Ах, вот это-то и терзает меня…» Раньше не решавшаяся взглянуть ясно на причины бед, Марта впервые говорит о своей вине. «Я не исповедуюсь, я просто рассказываю вам о своем преступлении. Дав уйти детям, я помогла удалению отца… Это я была безумна… Это я отправила его в Тюлет. Вы все, все уверяли меня, что он сумасшедший…»

Священник со скрещенными руками ожидал «окончания кризиса». В этом кризисе приобрели необычайную остроту чувства Марты и стала виднее их запутанность. Ее слова можно истолковать и как отречение от тех пяти лет жизни, когда Марта «слышала свое сердце». Но угрызения совести она готова отбросить, если Фожа услышит ее призыв. А через мгновение, уходя, она будет повторять, уже не плача: «Франсуа вернется. Франсуа всех их выгонит».

В Тюлет Марта бросилась за спасением. «Словно подхлестываемая какой-то неотвязной мыслью», она торопилась к тулонскому дилижансу. Драматизм этого дня становится все более напряженным, темп действия — все более сжатым. Целый день с лихорадочной поспешностью Марта стремится к какому-нибудь выходу. Она умоляла Маккара помочь ей увидеть Муре «сегодня же, сейчас…». У нее появилась надежда на изменение жизни, когда она слушала Муре: тот, не выразив «ни малейшего удивления» при виде жены, все «говорил, говорил без умолку», обнаруживая «поразительную память» во всем, что касалось дома и детей. Марта готова была упасть перед ним на колени в порыве благодарности. «Я хочу сейчас же увезти его домой». Но припадок обрушился на Муре, и рассеялись иллюзии спасения. «Она узнавала в муже себя. Она точно так же бросалась на пол в своей спальне, точно так же царапала и била себя. Она узнавала даже свой голос…»

Видимо, мало верила Марта в безумие мужа, когда допустила его заточение в Тюлет; так горестно она изумилась сейчас и с такой убежденностью, цепляясь за последнюю надежду, повторяла, вопреки тому, что видела: «Он не может быть сумасшедшим. Это было бы ужасно…» Маккар рассудительно ответил: «Не зря же его сюда засадили, я думаю. К тому же и самый дом этот не очень полезен для здоровья. Посади меня туда часика на два — я, пожалуй, тоже на стенку полезу».

Возвращение в Плассан и Марты и Франсуа Муре показано в двух параллельных очень сжатых сценах. Драматическую коллизию не разрешила поездка Марты в Тюлет. Смертельно больная, но и смертельно оскорбленная той ролью, что ей назначил аббат Фожа, она искала избавления у человека, который беззащитен и беспомощен, и беспредельно унижен ею сам. Чувство безвыходности и неискупимой вины могло только углубиться от того, что увидела Марта в Тюлете. «Лучше бы мне умереть», — сказала она во время припадка Муре. И снова начала торопиться — обратно. Почти бесчувственную, Маккар везет ее, нагибаясь из повозки, внимательно всматриваясь в канавы, заглядывая за изгороди. Он-то знал, кого можно было бы встретить сейчас на дороге.

Очнувшись, Муре увидел, что дверь его клетки широко распахнута. «Должно быть, Марта ждет меня. Надо отправляться». Заметил во дворе сторожа, который «словно поджидал его. Но сторож исчез». Муре вышел из сумасшедшего дома, «нисколько не удивляясь и не спеша».

И пока Маккар вез умирающую Марту, Муре шагал по той же дороге, «поглядывая, как на старого приятеля», на каждый километровый столб, дружелюбно поздоровался со встречным, переждал под мостом через Вьорну сильный дождь и, наконец, добрался до Плассана, «с величайшей осторожностью обходя грязные лужи».

Маккар напрасно стучался в дом на улице Баланд. Дверь была на засове. «Вот они вас и выжили, детки, из собственного дома, — пробормотал он. — Надо везти бедняжку к Ругонам».

Вскоре появился и Муре. Стучать не стал, проник в сад, не узнал его. Труши переделали все по своему вкусу. «Сухие трупы» высоких буксусов загромождали оранжерею, а обрубки фруктовых деревьев были разбросаны, «словно отрезанные руки и ноги». Клетка, в которой Дезире держала своих птиц, изломанная и пустая., висела на гвозде. Муре со страхом попятился, «как будто он открыл дверь склепа». Он не узнал и дома, когда пробрался туда. Искал Марту в шкафах, за портьерой, заглядывал под стол. «Марты нет, дома нет, ничего нет». Он что-то вспомнил.

«Тяжелую работу он проделал в какой-нибудь час». Неслышно перенес в дом охапки буксусов, сухие виноградные лозы, уголь… Сложил костры, «искусно оставив проходы для воздуха». Полюбовался их правильной четырехугольной формой. «Сбегал за метлой», аккуратно подмел ступени. Осмотрел все внимательно, как заботливый, пунктуальный буржуа. Сухой лозой зажег костры. «Дом загудел, как чрезмерно набитая дровами печь».

Подобный финал — гибель нескольких человек в огне— давал автору достаточно поводов выступить с натуралистическими описаниями. Однако Золя не воспользовался этими возможностями, не стал нагнетать ужасы. Трушей он не удостоил почти ни словом: они в своем пьяном сне «сгорели, не издав ни стона» («Les Trouche flambaient dans leur ivresse, sans un soupir»). Должно быть, Делангр присутствовал при какой-то ужасной сцене. Придя с пожара, мэр «провел рукою по лицу, как бы желая отогнать страшное видение, преследовавшее его…». Но он «не захотел отвечать ни на какие вопросы». Та «свирепая страстность под добродушной внешностью», которую находил в «Завоевании Плассана» Флобер, очень чувствуется в голосе Золя, когда он говорит о зрителях эффектной картины. Сначала не зная, что в горящем доме остались люди, а затем быстро примирившись с этим несчастьем, избранное общество Плассана, расположившись в креслах, обменивалось впечатлениями. «Это было бы очень красиво, если бы не было так грустно», — заметила г-жа де Кондамен. Но им было не очень грустно.